И еще ради того, чтобы уберечь ту самую малость гордости за свою семью, оставшуюся после смертей мамы и папы, чтобы мои дети не считали свою кровь гастарбайтерской, а своего папу, пусть немного сумасбродного, не считали себялюбцем и нытиком. Обыденность, давно породнившаяся с деньгами, гонит в дорогу меня, и глаза мои горят корыстным огнем, так и напишите, взяв во внимание, что во время монолога я странно дергался.

…Я допил стакан и пошел собираться в аэропорт.

Каждое возвращение на Родину – это такая попытка карнавальной реализации: я дома не такой, я дома лучше, каким бы я хотел быть, да тонка кишка. Потому что ты умеешь делать хорошо только одну вещь: притворяться. Ты глядишь вокруг, все смотрят мимо тебя. Одни недоигрывают, другие проигрывают, третьи играют, ты ничем не лучше, тоже актер не ахти.

У гастролеров своя рефлексия, а я гастролировал одиннадцать лет (и ждет меня адское пламя!).

Стакан холодного вина из запотевшей бутыли! «Смотри в окно и думай понемногу», отчего ужас сковывает твои члены, когда думаешь о том, какие глупые у тебя думки: карьера, успех.

Был ты или не был? Все-таки был?

Теперь ты в дерьме, весь. «И хорошо. Спасибо. Слава Богу».

Понемногу дойдет до тебя, что винить-то некого. Кульминацией будет даже не неминучее «Поделом!», а смиренная, после смятенной, улыбка, вернее, полуулыбка.

Космос – и ты. И ни с кем ни связи, ни дружбы, некому пропеть «разве тебе не жалко этот букет сирени?».

А этот пылающий вокзал, пеленающий окрестности дымным пологом?

И правда, хорошо, что тебя никто на свете не обязан любить, манерного прозаика, любящего укрощать свои страдания гримасами.

И хорошо, когда тебе так непередаваемо плохо, когда мерзкие ощущения, когда тьму кругом ты полагаешь платой, когда рука твоя, протянутая для, виснет в воздухе.

И спорить до хрипоты не фигуральной, а до настоящего кашля, не с кем, сидишь один и смотришь сериал «Антураж».

Пиши себе статью, наивно полагая, что строчишь шедевр, и, пялясь в окно, где фонари и чуть золотят сугробы, утешай себя: «Как хорошо дома!»

Веди себя, как вельможа. Никому, правда, не нужный.

…Пока вдруг не поймешь, как медленно душа – хотим мы того или нет, но это история каждого! – растет, зная, что грядут перемены.

Вы ничего – ну, может, «У Лукоморья…» или про «чудное мгновенье» – не знаете про моего наперсника А. С. Пушкина, раздвинувшего мой эмоциональный диапазон в тысячи раз.

Пушкина на бегу не читают. Пушкина читают в дни, когда ты отдаешься любимой занятости ничем, когда безделье являет собой подробное созерцание всего и вся, что делает безделье самым содержательным занятием на свете.

Пушкин – в такой день откройте на любой странице – это как удар в гонг, это март, весна лучей, прибыль дня, это июль, лето поцелуев, длиннющие вечера на сочинской набережной, это сентябрь, осень мокрых глаз, окурок в помертвелых пальцах; это январь, 25-е, кинотеатр и твое «Останемся друзьями?».

Пушкин – это когда в полном запале без тебя начатый спор с тобой твоя зазноба вдруг прерывается на «Похолодало…». Пушкину, если приучить себя читать его по строфе в день, как делаю я, девальвация не грозит. Потому что он и для Медведева, и для Анфисы Чеховой, и даже для бразильцев, играющих в «Спартаке» и не умеющих наладить даже подобие игры. Он для Живущих, Существующих и Прозябающих (потому что последние – при всей их мышиной натуре – всегда имеют шанс покинуть свою весовую категорию и перейти в почтенную). На счастье, я всегда читал А.С.П. вовремя; я полпред другой языковой стихии и попервоначалу при слове «измлада», например, чувствуя головокружение от красоты, терялся. Пушкин – это фильм про любовь, только во время ключевых сцен не надо хрустеть попкорном, пропустите слово «ланиты».

А. С. Пушкин – вещь в себе и ведь для всех. Он герметичен и безбрежен, он не громоздок и не железобетонен, он полон воздуха. Одно отдельно взятое сознание вмещает в себя летнюю грозу и клекот журавлиных стай, невинный восторг перед неизведанным и уважение к изведанному. «Мир жил; И он его не заслонял», а меня А.С.П. всегда спасал, когда мир брал меня за грудки, настигнутого трагическим оскудением воли к жизни, самым впечатляющим образом сообщая мне настроение победительное самой лихой вязью слов и мыслей.