Минуты проходят на цыпочках, приложив палец к губам; я вспоминаю, как после школы, чтобы набрать для вожделенного журфака стаж, я устроился в городскую газету, и первое же письмо, которым мне поручили заниматься, было от мальчика, который написал, что его, сестру, маму бьет папа. Когда пьяный. А пьяный он каждый день.

Послушайте, я был мальчишкой, меня любили дома так, что дышать было невмоготу, я ничего такого о жизни не знал! Моим маме с папой был дан высокий дар любить Живое! В том мире, откуда я родом, из-за обычной затрещины разверзлись бы небеса, а тут… Лицом об стенку, раскаленным утюгом, холодной водой по ночам да из шланга.

Кутаиси, даром что сказочный, невеликий город, чтоб мигом не прознать, правду написал пацан или погрешил. Написал правду. Мой старший брат предложил брутальным образом вывести мразь из строя – избиением до полусмерти.

Не судите меня строго; годы спустя открою: мы так и сделали. Не читая при этом нотаций, что ребенок есть чудо, есть поцелуй Бога… тут миндальничанье ни к чему! Такие нелюди отчетов не дают, а если и готовы дать, кому эти отчеты нужны?!

Розы, слезы, грозы, грезы, розги; мы обрекаем наших детей на незащищенность, наши дети боятся возвращаться домой, глотают слезы, пьют горькую, осознав однажды, что никому не нужны.

У вас случаются приступы межреберной невралгии? У меня всякий раз, когда я слышу, как обижают наших детей. То есть каждый день.

Мы выбираем между равнодушием и идиотским доказательством своего превосходства над ними, и не хватит на нас домов для престарелых; монстрам – монстрово. Я понимаю, что надо об этом говорить, писать, бить в набат. Еще я понимаю значение слова «самосуд»; вечно у меня с социумом разночтения, грубый я для социума; тех, кто унижает детей, бил, бью и бить буду.

Дети приходят в наш испоганенный нами мир с чувством радостного ожидания, умея отличить симфонию от какофонии, умея летать над миром, где солнце и звезды, где ласковый ветер и где все люди добрые, аж светятся.

Человек – чмо, Бог – чуткий транслятор; человек борется со Временем, и в борьбе этой нелеп, Бог же вечен, как музыка Вивальди.

В подворотне светит желтая лампочка, чуть золотя сугробы, и я думаю, что статью «Отарик болтает о Боге» я б с дорогой душой обменял на «Бог болтает об Отарике».

Будучи неизлечимым романтиком, в юности я мечтал во блаженной глупости, чтобы меня возлюбили небеса, не зная тогда, что как раз вменяемых парней небеса гнобят.

Вот таких, да. Как я.

Скрывающих под холерическим темпераментом не шальной огонь и не лед, а золотое сердце.

Мне так мама внушила, не смейте моей маме перечить!

В те времена, когда я грезил о… (список длинный), Кутаиси был очень странным (после дневного сна, открывая глаза, ты видишь, как изменился цвет дня), но вкусно пахнущим местом.

Там надо совершать настолько бессмысленный променад – проспект Чавчавадзе, стадион, Застава, проспект Руставели, – чтобы в конце, у здания издательства, прогулка обрела метафизический смысл.

В городке моем имелась круглая площадь (я там мечтал выступить, когда прославлюсь… Ну знаете, вырасту, стану звездой, и Они поймут, суки, кого обижали), в центре которой пересекались две дороги. Одна вела с востока на запад, другая – с севера на юг. А в самом центре я покупал газеты.

В центре тебе быстро давали понять, чтобы ты побыстрее возвращался в свое гетто. Иначе твоя молодость могла и оборваться.

Что удивительно, я ни разу за десять лет учебы в школе в центре не встретил ни единого своего одноклассника. Хотя многие безуспешно пытались бороться с искушением поехать в центр.

В центре уже тогда царило невозможно красивое и немыслимо притягательное слово «коммерция».

Мои ровесники понимали это слово, а я и сейчас – с трудом.

Зато, гуляя по Кутаиси, я начал познавать, что такое «гормональный драйв». И понимать, что бороться с ним о-о-очень сложно.

Особенно в дуалистичном Кутаиси, куражисто-молодом и старчески пуританском одновременно.

…Где я хотел бы умереть, когда Час придет.

Мне голос был, он прошипел: «Живешь?!»

Я голосом своим – в ответ: «А что ты ждешь, беззубая карга?»

Живу, увлекаюсь, часто слушаю глупые песни и любуюсь кошками, читаю странные (умные) книжки, абстракционистов не люблю и пидарасов не люблю; я так давно уже живу, что старше, похоже, только Михаил Муромов.

Я – тот, кто не впал в разложение, уцелел после наноапрейда. Я – грузинский Андрей Державин с грузинским мадригалом «Забудь обо мне». Я невозможный околомузыкальный критик, любящий Кристину Орбакайте. Я человек невеликий и выдающийся в разное время суток, святоша и кретин с разными людьми, Перельман и аутист, вот кто я.