– Аристей! Как! Это вы?
– удивлению Дианы не было предела. Может быть, она давно уже забыла об его существовании на свете и вдруг он - в час ее триумфа.

– Удивительно не мое появление здесь, а твое - на сцене!
– успел сказать он, как она стремительно подошла к нему и на миг прижалась. Ему потом все казалось, что он поцеловал ее, или она - его, что было естественно в ту минуту, но они сейчас оба смутились, а он так заволновался до крайности и ушел, чтобы придти к ней уже на следующий день.

Утром встретились уже спокойнее - как родственники. Ему все не верилось, что это Диану он видел и видит на сцене и с нею бродит по окрестностям города, знакомым ему с детства. Особенно приятно было выходить к реке. Город вдали вдоль берега или на холме, а здесь тишь да гладь, божья благодать.

– Как же это случилось?
– спрашивал он.

Диана с улыбкой, не без невольного торжества, поглядывала на него. Ведь все это далось ей вовсе не так легко, как можно подумать.

– А мне пора, - заторопился он в Петербург для подготовки к новой экспедиции на Восток.

– Жалко, - сказала Диана, поднимаясь с сиденья в лодке, куда он усадил ее, чтобы сделать с нее очередной набросок.
– Я так уже привыкла к нашим прогулкам. Когда еще встретимся! А вот так, вне условий обычной жизни, уж, верно, никогда.

Не потому ли эта встреча на Волге так запомнилась им обоим и предопределила характер их взаимоотношений в будущем? Удивительно было встречать Диану поутру, ехать с нею куда-нибудь, разговаривать, подшучивать над нею, видеть ее, столь простую, живую, свободную, как в юности.

А потом она уходит, и, как среди природы он всегда чуть издали смотрел на нее, среди множества людей он глядит на освещенную сцену, и там она и не она, ее голос и не ее голос, ее мысли и не ее мысли, ее движение и не ее, а что-то красивее, бесподобнее, ярче - во вновь и вновь возникающей атмосфере театра, сотканной из музыки, цвета, человеческих голосов, лиц и движений, точно действие происходит на прозрачном небосклоне сразу после захода солнца, на вселенской арене, и так отчетливо слышны все голоса, как древние греки, может быть, слышали иной раз перебранку небожителей перед веселым пиром на Олимпе.

И мечта запечатлеть этот совершенно особый мир захватила его. Именно с той встречи на Волге свой интерес к театру и живописи в духе Ватто он связал с Дианой, точнее, с образами ее героинь. Публика, магия театра как раз способствовали его новому восприятию Дианы. Как только она появлялась на сцене, далекая, как в сказочной стране, подвижная и грациозная, он весь замирал, как ребенок, как художник, и то, что она изображает не себя, а иное лицо и хорошо, с блеском играет, ему казалось ее шуткой, на грани сновидения. Как она была пленительна! Как интимно и нежно мила! Как красива и умна!

И только теперь, когда он вновь и вновь видел себя в зале, а Диану - на сцене, и публику вокруг себя, он понимал, что тайна его отношения к Диане с юности, вообще к девушкам и женщинам, которые привлекали его внимание, тут не при чем, - здесь искусство; оно в своих высших проявлениях всегда как бы интимно и поэтому близко и дорого всем и каждому, и это вечно.

Между тем вести об успехах Дианы на сцене становились все постоянней. Она жила и играла самозабвенно перед чуткой, революционно настроенной публикой, нередко до обмороков. В разгар декабрьских событий в Москве Диана слегла с высокой температурой и сыпью по всей шее. У нее нашли чахотку. Доктора поспешили заявить о перемене климата, не зная никаких радикальных средств против болезни, унесшей столько замечательных жизней до времени. Она уехала в Италию.

Леонард спал до полудня. Аристей успел выйти в город и вернуться, задумчивый и деловитый. Он достал одну из самых заветнейших папок с акварелями, посвященными театру и... Диане, - фантазии, как он называл, в духе Ватто. Леонард поначалу принял их за иллюстрации, театральные зарисовки, эскизы костюмов.

В серии были запечатлены уличные сценки, гулянья в парке, гимназистки, курсистки, светские дамы, актеры - во всех основных женских образах угадывался прототип, сколок с облика Дианы в отрочестве, в юности либо с ее героинь на сцене.

И все это тонко, изящно по линиям, цвету, настоящие жемчужины и женского взгляда, и образа, и облаков, и листвы, и зонта, всего, чем неприхотливо и чудесно прекрасна жизнь.

– Узнаешь?
– спросил художник, показывая на одном из листов на мальчика, словно с него списанного, каким он был в раннем детстве, лет пяти. Среди играющих детей он стоял с задумчивым взглядом, устремленным в даль.

– О, да! Да!
– повторял Леонард, быстро просматривая листы. Несомненно в восприятии Дианы он был близок к Аристею, он даже угадывал особый характер их взаимоотношений, лишенных как будто каких-либо коллизий. Впрочем, какие особые коллизии заключали в себе отношения Данте и Беатриче, кроме тончайших и высочайших переживаний и озарений поэта?
– А это кто? Или это рисунок с Венеры Таврической?