Однажды я хотел его о чем-то попросить, но усовестился и сказал: «Думаю, мы вам здорово надоели». Он немедленно возразил: «А я на что? Я на что?»

Он покорял вас сразу, смаху, походя. Он занимался, я бы сказал, «выращиванием личностей». И не было при этом никакого пафоса, ложной мистики. Бьющая из него ключом энергия охватывала вас мгновенно, как озноб, но при ознобе холодно, а здесь теплота разливалась по каждой жилке, по каждой клеточке. Я видел, как он одной репликой снимал мучительные сомнения, как он выводил людей из уныния, из депрессии. Не раз видел, как мрачно настроенный человек после исповеди или разговора с ним в домике выпархивал оттуда с просветленным лицом.

Мы были безжалостны к нему. Думали не о нем, а о себе, перекладывали на него всю тяжесть, накопившуюся в душе, и нимало не беспокоились, что всё это падает в его сердце.

У него не было страха смерти, но не было и упоения загробной жизнью, характерного для части нашего духовенства. Он говорил, что жизнь вне тела — это ущербное существование. Потом, когда душа вновь соединится с телом, — это будет жизнь полноценная. А в том, что это произойдет, он был уверен. Он говорил, что Творец задумал нас как духовно–телесные существа, а потому после воскресения мы восстанем, по слову апостола, в нетлении, в изначальной полноте.

Здесь, как и во всём, он всецело полагался на Господа.

Как-то у нас дома зашел разговор о приметах. Он сказал, что следование им — вещь чисто языческая, от маловерия. Заметил, что и сам в юности верил в приметы, но переборол себя: всегда шел вперед, если кошка перебегала дорогу, спокойно возвращался домой, если забыл что-то, и т. п.

Он был поразительно неприхотлив. К его приходу к нам Маша старалась приготовить что-нибудь особенно вкусное. Он говорил:

— Напрасно вы всё это затеяли. Мне ведь все равно, что в себя заталкивать: я не чувствую вкуса.

В застолье, когда ему наливали водки или вина, он пил лишь одну или две рюмки и опять говорил:

— Зачем? Я ведь все равно не пьянею.

Рядом с ним в Новой Деревне была местная крестьянка, ныне покойная Мария Яковлевна, потом — и до самого конца — Мария Витальевна, подруга его матери, знавшая его с детства. Обе они готовили ему, следили за тем, чтобы он успел поесть после службы, потому что свободного времени у него не было и всегда его осаждали страждущие. Он никогда не ел один — всегда делился с тем, кто присутствовал в комнате. Он и сам умел готовить и делал это, как всё остальное, стремительно. Его фирменное блюдо — цветная капуста, залитая яйцом.

Мария Витальевна Тепнина, глубоко преданная ему и не пропускавшая ни одной его службы, пережила его ненадолго. Она была одним из тех людей, на которых держится Церковь. Человек несокрушимой веры и несокрушимой воли, она была праведником.

Он говорил не на репрессивном, ритуализованном и скособоченном советском новоязе, а на полнокровном и выразительном русском. Его язык — живой, насыщенный образами и блистательным юмором. Было бы полезно провести исследование поэтической речи отца. Сколько в ней изящества, вкуса, тонких художественных приемов! Само мышление его — чисто поэтическое. Мысль его была необычайно богатой, гибкой, многомерной. Любой поворот разговора рождал поток ассоциаций. Он молниеносно переключался с одной темы на другую. Мгновенно изменялось и выражение его глаз, фиксируя переход от иронии к грусти, от грусти к патетике, от патетики — к глубокому лиризму. Он был похож на сейсмограф, чутко улавливающий любые колебания почвы. Но над всем господствовала жизнеутверждающая, ликующая нота, рожденная верой во Христа.

Таинственная прозрачность его слов, его стиля. Эта простота — обманчива, за ней такая глубина, что дух захватывает.

Ему не нравилось, что у некоторых писателей и самодельных «духовидцев» Иуда начинает заслонять, а потом и замещать Христа. Не нравилось всё, на что налагал свою лапу дьявол. Никакого величия в нем отец Александр не видел. Лучшим его художественным воплощением он считал героя сологубовского «Мелкого беса», и это была воплощенная посредственность, серость.

Когда появилась гнусная статья Домбковского «Крест на совести» (1986 г.), обливающая грязью отца Александра, мой сын срывал ее с газетных стендов и приносил домой. (У меня до сих пор хранятся эти номера, пропитанные ядовитым желтым клеем.) Но тираж «Труда», где статья была опубликована, исчислялся миллионами. Этот Домбковский перешел в «Труд» из «Советской России» — партийного официоза. Ясно было, что автор выполнял социальный заказ, и ясно — чей. Домбковский обрисовал отца Александра как злобного антисоветчика, создающего «подпольную церковь» по указке Запада. Среди прочего он инкриминировал отцу создание «слайд–фильмов религиозно–пропагандистского характера», нелегально распространяемых им среди верующих. И не только это. «Я встретился с ним, — писал Домбковский, — держа в руках письмо группы верующих: «Неправедно живет батюшка!»»

Мы знали, как добываются подобные письма, и знали, куда они направлялись. Однако компромат, полученный журналистом — агентом «Органов», был хлипким, и он вынужден был это косвенно признать в своей статье: «… Меня голыми руками не возьмешь. Лукав отец Александр!.. Беседовали часа три, а расстались — будто и не говорили». Отца вызвали на «беседу» в Совет по делам религий, а там, наподобие рояля в кустах, оказался Домбковский.

Обычно такие публикации были прелюдией к аресту. Прочтя статью (она была в двух апрельских номерах «Труда»), я дал отцу телеграмму и поехал в Семхоз. Хотелось как-то подбодрить его. Вопреки ожиданиям, он не был не только подавлен, но даже сколько-нибудь расстроен. Он был, как всегда, бодр, деятелен и абсолютно спокоен. Настроение у него было хорошим (у меня — гораздо хуже). Тогда я еще раз убедился, насколько он полагается на волю Божию, насколько он свободен от суда земного. Он даже не хотел говорить об этой статье, отделался двумя словами и заговорил о другом.