Речь в нашем разговоре зашла об отце Александре. Оказалось, что мой приятель (а я этого не знал) трижды был у него в Новой Деревне вместе с Галичем. Я попросил рассказать об этом поподробней, и вот что он сказал:

— На его фонеГалич сильно проигрывал. Он казался жалким, грешным. Он мешал мне.

— А отец Александр?

— Он смутил меня.

— Почему?

— Потому что у меня было впечатление, что стоит закрыть глаза, и начнется Нагорная проповедь.

— Он был похож на библейского пророка?

— Нет, на Христа. То есть у меня было впечатление, что передо мной Христос. И его еврейское происхождение это впечатление усиливало. Я знал многих священников, но он на них не был похож. Он был совсем другим. Он, как Христос, не входил в иерархию. Он меня испугал.

— Почему?

— Я боялся, что он увлечет меня в прошлое.

— Почему в прошлое? У меня было ощущение, что он из будущего.

— Да, но для этого надо было сначала вернуться в прошлое, в библейские времена, а потом уже в будущее. А у меня была масса своих дел, и я не хотел этого. Но слушать его было наслаждением. У него был особый язык — возвышенный, но каждое слово входило прямо в душу.

Вот такой был разговор. А на днях я встретился с другой своей знакомой, испанской журналисткой Пилар Бонет. Это она брала у отца Александра последнее интервью в сентябре 1990 г. Я спросил ее, встречалась ли она с отцом до этого интервью. Оказалось, что она была на его лекции о Библии в Институте мировой литературы. Я попросил ее вспомнить, по возможности, свои впечатления от этой лекции. И вот что она рассказала (я записал).

«Я слушала его как откровение. Я поняла: то, что он говорит, касается нас всех. Я поняла, что религия — часть культуры, что над этим стоит размышлять. Меня поразили его универсализм и его тонкость. Это было как симфония, как музыка. Этой лекцией он стирал всё, что во мне наслоилось. Он показал, что о Боге можно говорить по–другому. Живого ощущения Библии до этого у меня не было. У меня было физическое ощущение, что с нами обращались преступно. Это было неправильно, и потому я реагировала на религию как на формальную вещь, без духа. Если бы с нами говорили по-другому, мы были бы глубже. Но люди, с которыми я сталкивалась, были неспособны на это. Когда мне было семнадцать, я перестала думать о религии, а тут я впервые поняла, как важна религия. И я купила Библию. Я ощутила, что то, что с нами делали, — это обеднение. Я стала жертвой этого упрощения и того процесса образования, в который я попала. На глубине я ничего не понимала.

Поэтому та лекция — это был шок. Поражала глубина объяснения предмета. И это осталось как нерешенный вопрос. Еще надо многое наверстать в этой области. Я поняла, что Новый Завет — глубокая книга и что христианское учение — очень современное.

После образования, которое я получила в Испании, религия меня не интересовала. В 17 лет я сказала: «Всё, меня это больше не интересует». А теперь я говорю: было бы хорошо, чтоб это интересовало, хорошо бы эта страница была открыта снова. У меня ощущение, что нас лишили этого из-за того, что они были бездарны».

Вот этими двумя свидетельствами, — на мой взгляд, драгоценными — я и хотел бы закончить.

Эти два имени — Сократ и Александр Мень — не случайно стоят рядом: оба они крупнейшие мыслители, только один принадлежит античности, а другой современности. Оба они оставили глубокий след в душах тех, кто с ними соприкасался.

Я не собираюсь говорить о Сократе от себя. Я буду говорить о Сократе в восприятии Александра Меня. Было бы странно, если бы он, знаток мировой философии, прошел мимо Сократа, не высказывался о нем. И действительно, высказывался, говорил о нем, и не раз. И всякий раз это был разговор с глубоко духовной, христианской точки зрения.

Мысли отца Александра об этом великом философе разбросаны по многим его сочинениям — по книгам, статьям, лекциям, беседам. Прежде всего надо сказать о томе IV его знаменитого шеститомника «В поисках Пути, Истины и Жизни». Я говорю о книге, которая называется «Дионис, Логос, Судьба» и имеет подзаголовок «Греческая философия от эпохи колонизации до Александра» (разумеется, Александра Македонского). Часть IV этой книги целиком посвящена Сократу. Упоминается он и в других местах, больше всего в части V — «Платон».

Сократ, как известно, ничего не писал, и мы знаем о нем лишь из сочинений его учеников — Платона и Ксенофонта. Христос тоже не оставил ни строчки, и мы знаем о нем прежде всего из Евангелий, основанных на воспоминаниях апостолов. В связи с этим у отца Александра, уже в другой его книге, «Первые апостолы», есть очень интересное наблюдение. Он пишет: «Кажется, никто из Двенадцати не был в состоянии понять Христа, как понял бы Его образованный и талантливый человек, вроде Павла. А подобных учеников Иисус без труда нашел бы в Иерусалиме (вспомним беседу с Никодимом). И это, безусловно, придало бы Его общине больший авторитет. Но Он остановился именно на «тех, кого избрал». Быть может, перед нами еще одна черта земного уничижения Спасителя? Но такой вывод будет поспешным. Случись по–иному, судьбе Евангелия грозило бы то, что произошло, например, с учением Сократа. Платон, пропустивший его через призму своего гения, так переосмыслил идеи своего Учителя, что от них осталась лишь тень, а в конце концов исчезла и она. Двенадцать же, мало способные к творческой переработке Евангелия, ограничатся тем, что дословно запомнят слова Учителя, как это было принято на Востоке. Именно благодаря им дух и в значительной мере буква Благой Вести будут донесены до нас чистым, незамутненным источником».

Таким образом, известный нам Сократ — это интерпретация Платона и, в меньшей степени, Ксенофонта. Сократ, каким мы его знаем, — это художественный образ, это отблеск реального, исторического Сократа, и с этим приходится считаться. Тем не менее Платон и Ксенофонт оставили драгоценное свидетельство, и отец Александр в своем анализе философии и самой личности Сократа вынужден был из этого свидетельства исходить. Но его собственная работа — это реконструкция личности Сократа и строя его мыслей, и выводы, к которым он пришел, совершенно самостоятельны и оригинальны.