Отец Александр писал, что в суждениях критиков Сократа, таких, как Ницше, Шестов, Кьеркегор, полагавших, что он отравил возвышенный эллинский дух рационализмом, в этих суждениях есть много верного, в частности, «диалектический», критический метод Сократа «действительно укреплял притязания обыденной логики на господство в высших областях знания. Тем не менее мы не имеем права отделять учение Сократа от него самого. Взятый же целиком, во всей своей жизни и со всеми оттенками мышления, мудрец слишком сложен, чтобы его можно было втиснуть в узкие рамки рационализма».

Сократа всегда окружала молодежь, которую восхищали и глубина его мысли, и его ирония, направленная против самоуверенного догматизма и невежества, и его жизнелюбие, простота, цельность натуры, и его таинственное обаяние. Сократ, со своей стороны, был открыт талантливым афинским юношам и разговаривал с ними на равных. Он был умелым воспитателем, но не любил выставлять себя учителем — считал себя скорее искателем, учеником. Беседуя с молодыми, Сократ убеждал их заботиться прежде всего о своей душе, о том, чтобы жить жизнью, достойной человека, а для этого — обогащать себя знанием, ибо без него не бывает добродетели.

Попытка Сократа построить универсальную этику на одном лишь разуме не удалась. Предложенный им рациональный метод исследования оказался весьма плодотворен в науке, но очень мало применим в сфере нравственной, а он добивался именно этого. На это и указывали некоторые его критики, говоря об убийственности его рассудочности и разъедающей иронии.

Однако «будь ирония и рассудочность Сократа абсолютными, — писал отец Александр, — он совершенно иначе относился бы к религии. Плоский рационализм несовместим с ней; между тем все свидетели говорят о неподдельном благочестии философа… Сократ не одобрял тех, кто думал, что о божественном можно рассуждать так же легко, как о прочем. «Он удивлялся, — говорит Ксенофонт, — как они не понимают, что постигнуть человеку это невозможно». Одним словом, мудрец достаточно ясно сознавал как величие божественного Начала, так и невозможность свести понятие о нем к обычной логике… Те, кто упрекают его в рационализме, забывают, что под поверхностью всех его умственных операций жила вера в высшее Благо».

«Это было, безусловно, нечто новое в религиозном сознании Греции, — писал Александр Мень. — Единое, Мойра, Логос, боги — как бы ни понимали и ни обозначали высшую Реальность предшественники Сократа — она никогда не мыслилась в категории Блага. Божественное было всемогущим, неодолимым, всеединым и даже разумным, но — не являлось Добром. Сократ решительно отказался видеть в Высшем лишь Нус, холодный Перводвигатель ученых, но понимал его как Промысл. И отнюдь не «диалектика» открыла Сократу этот аспект верховной Сущности; источник его видения нужно искать в личном духовно–нравственном опыте мудреца. Замечательно, что Сократ, всегда настаивавший на точных понятиях, уклонялся от определения высшего Блага, как бы показывая, что оно не рационализируется. И при этом его слова о «правдивом» и «благом» Боге звучат с такой покоряющей убежденностью, что в них чувствуется нечто почти пророческое».

Это дало право отцу Александру сделать вывод: «Религиозная интуиция Сократа составляет душу всей его философии. Поскольку Бог есть Добро, образованный им мир предназначен для радости, гармонии, для блага. Верить в это не означает, однако, отказаться от разума. И философ пытается подойти к идее Бога с помощью своего индуктивного метода».

Сократ не давал «доказательства» бытия Божия. Но, по точному наблюдению отца Александра, он находил непосредственно в самом человеке отражение духовного, божественного принципа, которое только и позволяет людям быть разумными и творческими существами. Иными словами, если бы Сократ мог говорить на языке христианской теологии, он бы сказал, что человек есть образ и подобие Божие.

А как же боги, на которых так часто ссылался Сократ? Разве не противоречит их существование его же «единому Высшему Благу»? Но под богами Сократ разумел известные ему по опыту тайные силы, влияющие на жизнь человека, и все эти силы подчинены единому божественному Благу. Почему бы им не называться богами? «Напрасно люди надеются подкрепить их дарами, не отрекаясь от зла. Боги — помощники человека, но они могут содействовать ему только в добре, ибо только оно есть высшая цель и богов и людей».

Из всего этого видно, заключал отец Александр, что Сократово «богословие» стоит ближе к библейскому учению, чем всё, чего достигла античная мысль до Сократа. Но если глубинный исток веры Сократа находится вне плоскости разума, то чем объяснить рационалистический характер его философии? «Думается, — писал отец Александр, — у мудреца были основания не слишком доверять иррациональному началу. Его проявления он видел в эллинской мистике, но добра там не находил. Поэтому он ощущал иррациональное как злую, разрушительную стихию и стремился обуздать ее. Он противился тяге греческого духа ко всему сумеречному и подсознательному. Судьба и природа, чувственность и демонические страсти — всё это представлялось Сократу клокочущим морем, готовым затопить остров разума и добродетели. Именно защищая их, Сократ силился заключить этику в крепость рационализма. Быть может, Сократ даже сознательно сужал размах своего духа. Он признавался, что много раз слышал во сне вещий голос, призывавший его «творить на поприще муз», но он боялся этого голоса и предпочел довериться разуму».

«Сократ показал, — делает вывод отец Александр, — что вера и разум совместимы, что религия не есть нечто иррациональное, однако пример самой его личности показывает, что ни вера, ни нравственность не строятся одной лишь логикой».

Критическое отношение Сократа к традициям, растущее влияние его на афинскую молодежь, которая стала всё чаще высказывать независимые суждения, начали вызывать раздражение, а потом и ненависть у многих горожан, особенно старшего поколения. Среди этих «охранителей» было немало завистников. В их числе были и софисты, и лжепатриоты, и бывшие ученики Сократа, например, Критий, который возглавил военный режим в Афинах — «тиранию тридцати». Но когда тирания вновь сменилась демократией, положение не изменилось: после изнурительных войн со Спартой народ бедствовал, и требовалось найти козла отпущения, человека, на которого можно было бы свалить вину за все беды.