— Да, самые лютые подстрекатели к бойне — здешние лавочники Герк, Денке, Леджет, А было время — они несли наши знамена.

— И кричали, — засмеялся Тейлор, — «Дайте рабочим денег, чтобы мы могли поднять цены и грабить их в наших лавках!..» Значит, выходим на улицу и остаемся неумолимыми! Всеобщее голосование — или смерть.

— Или смерть, — повторил Джон. — Пусть капитан Свинг поддержит наши требования.

— Что ж, пусть террор поддержит нас, он вызван не нами.

Во время этого разговора в комнату вошли двое молодых людей.

— Я только что вернулся из Манчестера.

— Тебя послал наш политический союз?

— Да, и попал в цель: я выступал там на двух собраниях. Два попа пытались бороться со мной. Не тут-то было! Рабочие беснуются, они правы. Парламентская реформа дала им шиш, а среднее сословие греется, как сытый кот, дремлющий на печи…

— Постой! — прервал Тейлор и, обратись к Джону, сказал: — Вот, старина, это — Джордж Джулиан Гарни, наш Марат. Он страшен врагам, но вряд ли есть у рабочего класса более верный и добрый друг. Нельзя давать ему волю, а то натворит бед своей нетерпимостью.

Пока Тейлор шутил, Гарни угрюмо посматривал из-под густых, бахромой спускающихся к векам, бровей на старого рабочего. Но Джон не мог поймать его взгляд. Глаза Гарни скользили с предмета на предмет, как будто ничему не доверяя и убегая от отрицательных впечатлений. Джон заметил на его больших руках утолщения от многолетних мозолей.

— А это — Пауль, немец. Странник. В поисках сильных ощущений, — Тейлор испытующе посмотрел на Пауля, который сильно покраснел, — или жажды борьбы за справедливость пристал к нашим берегам. Словом, из породы неспокойных.

— Адвокат мировой революции, — добавил Гарни и дружески хлопнул Пауля по плечу. — Ты здорово говорил вчера на митинге.

— Это было всего лишь приветствие от наших немецких союзов.

— Значит, и у вас рабочим живется плохо? — осведомился Джон.

Пауль готов был разразиться в ответ длинной речью, но Тейлор и Гарни прервали его. Они торопились в редакцию «Бирмингемской газеты», которой заправляли.

Паулю оказалось по пути с Джоном. Пошли рядом. На базаре у рыбных рядов они натолкнулись на немногочисленную толпу вокруг оратора, трибуной которому служил закрытый рундук. По тому, как уверенно, точно цепкая птица, двигался он по узкому пространству, было видно, что говорить с такого рода возвышения вошло у него в привычку.

— Это Стефенс, пылкий парень. Зубастый! — шепнул Джон.

Пауль остановился. Нелегко ему было понимать торопливо произносимые, сливающиеся воедино слова агитатора. Тем напряженнее, внимательнее слушал он.

— Рабочие! Я революционер огня, ножа, крови и смерти. Будьте и вы такими. Оглянитесь кругом. Видите эти, похожие на тюрьмы, дома? Вас хотят загнать в них. Где ваши дети? Проданы. Бедные малыши, с изломанными непосильной работой членами, тащатся они по ночам из ада фабрик в свои безрадостные дома!

Негодование и гнев научили Стефенса красноречию. Странствующий поп-расстрига стал миссионером чартизма. Из рваных карманов его плисовой куртки, к изумлению немца, выглядывали знакомые книги Бентама, Шелли, Годвина.

«Ба, он ученое меня!» — готов был признать студент.

— Вооружайтесь! — продолжал Стефенс. — Закон о бедных обрек вас на рабство, на голод, на полное бесправие. Нарушены конституция и здравый смысл. Мы действуем законно. Законно говорить и думать о наших бедах, законно идти в ратушу и требовать справедливости, законно подписаться под протестом и хартией. Если понадобится, чтобы всякий мужчина взял винтовку, тесак, меч, пистолет, копье, пусть женщина возьмет хоть поясницы, а дитя булавку и иголку! Пусть все эти люди, с факелом в одной руке, с кинжалом в другой, объявят смерть каждому, кто разлучает родителей с детьми, мужа с женой. Если они не изменят своих законов, мы уничтожим фабрики хлопчатобумажных тиранов, мы разрушим их жилища, воздвигнутые с помощью грабежа и убийства, построенные на крови, на костях, на несчастье миллионов людей, которых бог создал для счастья…

Пауль и Джон пересекли базар. Навстречу им чаще попадались военные дозоры. У заводских ворот прохаживались полицейские.

— Быть буре, — пробормотал Джон.

Пауль восторженно улыбался. Что может быть великолепнее революционной схватки?!

— Я ее увижу! — неосторожно вырвалось у него.

— Уж не за этим ли сэр приехал к нам? — спросил старик зло.

Щеголеватый, напыщенный Пауль стал ему с первого взгляда неприятен, и лишь из уважения к Тейлору Джон старался побороть свое ощущение.

Они продолжали идти вместе, но молчали.

Во дворике одного из домов лежали знамена, заготовленные для вечернего шествия к Буль-Рингу. Надписи на них показались суеверному Джону зловещими.

— Весной мы писали другое, — вспомнил он с сожалением.

Пауль, наоборот, одобрил лозунги и достал маленькую книжечку с обложкой из слоновой кости, чтобы вписать их на память. Как знать, не понадобятся ли они, когда в Германии вспыхнет революция?

«Тираны, верьте и трепещите!»