— Пьешь?

Этот вопрос был еще более неожиданным.

— Бывает, — старик не решился соврать.

— Пустое препровождение времени. Жизнь не так долга, чтоб ее пропивать. От алкоголя душа наша становится неряшливой и алчной свиньей. Да и бесчестно распоряжаться так с тем, что дано нам богом. Душа принадлежит богу.

— Как сэру будет угодно, — вяло согласился старик.

— Ком был твой отец?

— Крестьянином.

— Отлично! Мои предки были тоже крестьянами. И бедствовали.

— Да, видно, земля ныне кормит и греет только мертвых, — осмелился вставить фразу Джон.

Он понемногу переставал удивляться, и ему начинал даже нравиться необычный разговор господина Энгельса.

— Мой прадед таскал на спине корзину и не стыдился торговать на улицах. И что бы ты думал! Начав жизнь коробейником, он умер одним из богатейших фабрикантов кружев и лент Бармена. На огромной соб-ственной белильне белилась своя пряжа. Каждый может разбогатеть. Это в воле человека. И ты, например…

Джон развел руками:

— Зачем мне богатство?

Мысль о том, что он мог бы есть каждый день суп, иметь постоянный кров, показалась ему смешной. Он засмеялся.

Энгельс чуть нахмурился.

— Человек ткет свою судьбу. Милость божья безгранична, но неподкупна. Нужно уметь ее заслужить.

Господин Энгельс сказал еще несколько слов о неведомом Джону Кальвине, посоветовал познакомиться с его учением, осудил чартистов и отпустил старика, приняв его, однако, вторым сторожем своей конторы.

По-разному встречаешь родные места. Чаще — с веселой надеждой и нетерпением, смешанным с беспокойством неизвестности, и всегда с учащенно бьющимся сердцем.

Карл приближался к Триру подавленный, печальный. Не с этим тягостным чувством предполагал он навестить город, оставленный более полутора лет тому назад, город, где жили и ждали его Женни и отец, два наиболее любимых им на земле существа.

Какая тревога в каждой строке короткой, зачитанной до пятен, записки матери! Всегда многословная, Генриетта Маркс на этот раз изменила своим правилам. Отец уже более двух месяцев не покидает постели. Кашель уменьшился, но какой-то иной недуг сводит его в могилу. Он худ и раздражителен. Он очень плох и медленно гибнет.

И перед Карлом встает во всей неотвратимости и жуткой своей сущности смерть.

На почтовой станции не встретит сына, суетясь от радости и волнения, Генрих Маркс, в первую ночь после долгой разлуки не услышит Карл шороха бархатных домашних туфель отца, в шлафроке и сбившемся на затылок колпаке пробирающегося в его комнату, чтоб говорить до пробуждения петухов «по душам» обо всем самом важном для обоих.

Эти задушевные ночные беседы — лучшие в отроческой жизни Карла.

На пороге дома сына встретила мать в траурном чепце и платье. Почему на ней эти знаки потери? Разве отец уже мертв?.. Карл содрогнулся. Нет, то траур по маленькому Эдуарду, умершему зимой, в его отсутствие. Смерть прочно обосновалась в семье юстиции советника.

— О дитя мое, — всхлипывает Генриетта, — какие испытания ждут нас, если богу угодно будет лишить нас твоего отца!

Несмотря на охватившее его при виде постаревшей матери чувство горя и жалости, Карл вспыхнул. «Как неуместно грубы ее слова!» — думает он, сжимаясь.

С уст едва не срывается злая насмешка, но, сдержав себя, он холодно целует утомленно обвисшую щеку Генриетты и молча проходит к отцу.

Генрих Маркс не встает более. Он устрашающе изнурен. Желтизна его щек — желтизна разложения и смерти. Глаза его потускнели, и пересохшие губы лежат на лице вялым пепельным листом.

Женни сидит в уголке дивана. Радость при виде входящего юноши, смешанная с беспокойством и состраданием, вызывает слезы на ее огромных прекрасных глазах.

Карл бросается к невесте, прижимается губами, лбом, щекой к ее рукам, но голос отца, еле слышимый и прозвучавший как бы издалека, прерывает ласку.

В комнате полутемно и душно. Карлу в этом сумраке, пропахшем лекарствами, испарениями тела, непроветриваемыми перинами, становится не по себе. Он опускается на колени у подушек отца и, с трудом удерживая крик испуга при виде его лица, начинает что-то поспешно рассказывать о дорожных впечатлениях и Берлине.

Отец слушает равнодушно, и это так не похоже на него. Когда Карл смолкает, больной начинает говорить о своей болезни и осуждает врачей:

— Меня не лечат. Эти жалкие эскулапы не в состоянии вернуть мне силы.