Год спустя он женился на Женни Питтароо.

Женни Питтароо-Вестфален, пережившая мужа, завещала детям фамильные драгоценности и серебро с гербом Аргайлей, подробно выписанное родословное древо и повесть о жизни отважных предков.

Тяжелые шаги и густой голос рассеивают образы прошлого. В комнату дочери приходит Людвиг Вестфален.

С обычной полутоварищеской, полуотцовской фамильярностью старик кладет руку на плечо юноши, приветствуя его Гомеровым стихом.

Советник прусского правительства все еще, несмотря на свои годы, — олицетворенные жизнерадостность, здоровье, благожелательность. Карл вспоминает об отце, и на мгновение грусть пеплом ложится на сердце.

— Вот изволь посоветовать, что делать с заскорузлыми, отглаженными, как королевская манжета, идеями моего старшего сына в отношении образования и равенства. Мы едва не дошли до того, чтоб решить спор шпагой. С тех пор как Фердинанд обосновался в Трире, мы непрерывно спорим, и, как ни странно, берлинское начальство всегда согласно с ним, а не со мною. Он уже опередил меня по службе, а ведь его точка зрения на все общественные вопросы годится разве что для казармы… Не правда ли, Карл, мы не можем убить безнаказанно дух свободолюбия в Германии? Без этого нация становится калекой. А мы и так отстали от всей Европы и уподобились дикарям во всем, кроме разве только чванства. Эта черта цивилизованных людей в высокой степени присуща немцам.

Людвиг говорил, выгружая из большого пакета пачку новых английских газет, только что доставленных с почты.

Вслед за отцом в комнату вошел и Фердинанд. Он подчеркнуто холодно, почти враждебно поздоровался с Марксом и, вынув кисет с вышитым гербом, принялся осторожно набивать эбеновую трубку с золотой резьбой по краям.

— Ты недоучитываешь, милый отец, опасностей, которые надвигаются на Германию, — продолжал он начатый ранее разговор. — Племянник Наполеона стоит во главе нового заговора, и одна неудачная попытка в Страсбурге вовсе не означает того, что он не низвергнет Июльской монархии.

— Тогда Пруссия снова увидит перед собой на границах хищных разбойников, — передразнивая сына, вставил старый Вестфален.

— Безусловно. И в такое время либеральная болтовня послужит на пользу врагам. Значит, она должна быть запрещена, уничтожена как измена нашему королю и знаменам.

— Вот вам и логика шпицрутена! — вознегодовал Людвиг.

«Этот узколобый служака далеко пойдет, — подумал Карл, разделяя негодование старого Вестфалена. — Состояние финансов и победа над Абд-эль-Кадиром в Африке укрепили Луи-Филиппа, и прусская армия может спокойно маршировать в лагерях», — продолжал он свои мысли, но сказал только:

— Войны как будто все-таки не видно.

Потом, не удостоив больше ни единым словом и взглядом развалившегося в качалке тайного советника Фердинанда, Карл погрузился в увлекательную беседу, раздвинувшую на многие тысячи миль трирские масштабы.

Людвиг Вестфален жадно принялся разбирать ворох английских газет. Он был в курсе великобританских событий не менее, чем немецких и французских, и любил поговорить о них.

— Как всегда, дела на земле полны всяческого интереса. Нужно уметь увидеть их, а не блуждать, натыкаясь на плетень своего заборчика, — говорил старик, шагая с газетами в руках по маленькой комнате и сердито поглядывая на сына.

Крашеный пол скрипел под большими уверенными шагами. Покачивались тонкие этажерки, и шевелилась кисея на окнах.

Карл и Вестфален обозревали Европу. Дебаты французской палаты и английского парламента не были новы. Одилон-Барро, Тьер и Гизо требовали отзыва из Мексики и устья Лаплаты оккупационных войск, посланных под предлогом защиты интересов французских граждан.

— Это сильные противники правительства, — шутил Вестфален, — тем более неутомимые, что являются не столько поборниками свободы, сколько искателями должностей. — Он снова открыл газету. — В Англии крепнет недовольство рабочих… Плохие урожаи вызывают движение против хлебных пошлин и стремление к свободной торговле… Средоточием мятежей и беспокойства остается Манчестер… — говорил он отрывисто. — Уже год как воцарилась на престоле Виктория, — вспомнил Людвиг, открывая пухлый «Таймс» с портретом королевы в виде приложения. — Пока она не слишком мешает вигам.

В комнату вошла Женни. Она несла томик Шекспира и в маленькой корзинке, перевитой ленточкой, свежую клубнику.

Фердинанд демонстративно встал и, важно раскланявшись, безукоризненно прямой, вышел, насмешливо произнеся с порога:

— Good-bye, family! Предвижу буколическое представление.

Никто не обернулся.

— Я хотел бы заменить тебе отца. Лучшего сына мне не надо, — сказал Людвиг фон Вестфален, положив обе мягкие, добрые руки на плечи Карла.

Юноша ничего не ответил. Слова были тут лишними.

В саду, в беседке, обвитой виноградными распускающимися листьями, Маркс сказал Женни торопливо, глотая слова и чуть шепелявя, что доказывало, как сильно он взволнован:

— Свои и чужие. Насколько эти понятия неопределенны и ложны! Со смертью отца у меня остались «свои» — ты да господин Вестфален, к которому издавна я отношусь с сыновней любовью. Моя мать… — он оборвал, чтобы не сказать что-нибудь злое и обидное. — Кровные близкие нередко наиболее чужды нам по духу, и случается, именно среди чужих можно обрести своих. Общие цели, симпатии — вот что создает нам семью.