— Нет, Фриц, дело не в плоти, а в духе. Тело рабочего окрепнет. Несмотря на все ухищрения эксплуататоров, рабство не разъело души, и в этом залог силы. Красота, мой друг, условна, и понятия о ней порождены временем и модой. Женщины, танцевавшие карманьолу на месте разрушенной Бастилии, девушки в белых туниках, проходившие по улицам Парижа в революционных шествиях девяносто третьего года, были плебейки, но по изяществу и красоте значительно превосходили утонченных, чахлых принцесс королевской крови. Клара Лакомб и Теруань были прекрасны.

— Э, знаем мы этих красавиц с революционного плаката! Я хотел бы пощупать и раздеть их сам. Твое преклонение перед всем, помеченным ярлычком революции, таково, что даже рябого урода Дантона ты, пожалуй, считаешь величественным, подобно Юпитеру. Фанатизм, и только. Я не ослеплен пламенем партийного пристрастия и никогда не отдал бы предпочтения революционным самкам перед непревзойденной Марией-Антуанеттой. Вот хотя бы Наполеон. Он знал толк в женщинах и украсил двор австрийской принцессой. Порода создается веками. Жозефине Богарне нельзя отказать в соблазнительности, по ножка подлинной аристократки затмила мгновенно все ее грубоватые прелести.

Пауль вознегодовал:

— Аристократия — не более чем анахронизм! Это ископаемое, к которому история повернулась задом. Это труп, который забыли похоронить. Он отравляет воздух.

— Ты, однако, крайний демагог, Пауль, — с состраданием заметил Фриц, — Аристократия нужна, чтобы облагородить нас, чтоб разбавить нашу кровь.

— Чью кровь? Купчиков и преуспевающих чинуш?

— Хотя бы. Мы должны взять себе, как трофей завоевателя, женщин аристократии, и наши дети будут властвовать над миром. Дети герцогинь и буржуа.

— Дети дегенератов? Нет, я не согласен на скотоложество.

— Что ж, женись на худосочной пролетарке или жирной, тупой крестьянке. Не забудь, кстати, позвать меня на свадьбу, да и на крестины.

Оба замолчали и, глубоко погружая палки в рыхлый снег, начали спуск в долину. Зимнее небо над ними было режуще-ярким и утомительно-чистым.

— Вершины гор совершенно свободны от облаков, — сказал Пауль, глубоко вбирая воздух.

Фриц с любопытством повернулся лицом к Альпам.

— Какое количество неиспользованных богатств! — сказал он деловито. — Здесь залежи золота для предприимчивых людей.

— Я не слыхал, чтоб здесь было золото, — удивился Пауль.

— Золото не всегда золото. Ты не умеешь мыслить отвлеченно, как надобно дельцу. Я говорю о железных дорогах, которые избороздят эти глухие места и соединят Германию с Швейцарией. Владельцы их найдут в горах немалые капиталы.

— А-а… — промямлил Пауль равнодушно.

Лучи солнца продолжали пляску на горных пиках. Снег под солнцем переливался, как серебряные поля нарциссов и эдельвейсов. Воздух, острый и холодный, казался пропитанным запахом этих цветов. Но пестры и переменчивы горы. Солнце закатилось, исчезли и растворились очертания вершин, пропал цветочный аромат.

Пауль нетерпеливо дернул бечевку — вожжи плоских саночек, на которых лежала поклажа.

Фриц тотчас же вернулся к прерванному разговору.

— Осудив аристократов, — сказал он, стараясь придать голосу прежние иронические интонации, — вознеся париев, ты умолчал о нас — промежуточном классе.

— Мы, — не задумываясь, ответил Пауль, — подобны плодам, которые надкушены на ветке и дозревают с коричневой метой гниения на свежей кожуре. Сами по себе мы ничего не значим и ничего не определяем в этом мире.

Пауль снял меховую рукавицу и принялся отогревать дыханием застывшие пальцы. Фриц озябшими ногами месил податливый снег.

— Ты мрачнее самой Кассандры, — говорил он при этом быстро. — Что касается таких людей, как я, то, право, судьбы человечества интересуют нас в самую последнюю очередь. Приятно за стаканом пунша обнимать вселенную. Но во всякую иную минуту есть дела поважнее… — как бы это выразиться?.. — поконкретнее и повыгоднее. На наш век хватит забот и радостей в жизни. Редкий человек успевает себя устроить комфортабельно на земле, а ты хочешь устроить получше миллиард тунеядцев. Фантазия! Мое честолюбие невелико, — продолжал Фриц, ускоряя шаг и стремясь догнать опередившего и не слушавшего его друга. — Жить удобно, весело, азартно каких-нибудь шестьдесят — семьдесят лет. Хорошо бы и побольше, но надежд на это мало. В роду моего отца прочно Установилась традиция — умирать в среднем возрасте от болезни печени. Как видишь, есть о чем призадуматься, помимо судеб пролетариата вселенной.

Пауль не ответил. Пошли молча.

Более недели бродили студенты в горах, ночуя в пастушеских хижинах, переваливая через горные вершины. С Боденского озера, без особых целей, пользуясь каникулами, шли они в Винтерхур и Цюрих.

Декабрь был на исходе. Внизу, под горами, праздновали рождество.

— Из Цюриха я поеду в Берлин не для того, впрочем, чтоб терять время на студенческой скамье, — сказал Фриц Шлейг Паулю, — Университет в нашу эпоху — убежище для неудачников и честолюбивая забава для богатых. Я не принадлежу ни к одной из этих категорий.