Суровая морщина, знакомая Карлу по лекциям об Исайи, когда молодой доцент призывал бога опровергнуть разоблачения неба, раскалывала надвое лоб ученого. Острый подбородок выпирал вперед. От трубок игроков поднимались густые, остро пахнущие клубы дыма. Карл со все возрастающим изумлением наблюдал молчаливую сцену карточного сражения. Он не любил картежной игры, ощущая нестерпимую скуку при виде людей, столь поглощенных никчемным, тупым занятием. Но, заметив, что готов осудить Ганса и Бауэра всегда чутко наблюдающий за собой юноша тотчас же прервал себя суровой мыслью:

«Почему я готов, как гнусный филистер, судить их? Пусть развлекаются, как хотят. Почему пить, протыкать на дуэли противника благороднее, чем играть в карты? Кто судьи? Ханжи. Я не хочу быть с ними. Человечеству нет вреда от того, что Бауэр отдыхает за картами. Следи за собой, Карл, бойся глупого дидактизма».

Ганс тасовал старательно карты. Бруно Бауэр вытащил нитяной кошелек и, развязав его, достал деньги. Он проиграл, Карл тихонько вышел из зала. В главном помещении играла музыка. Несколько женщин, редких посетительниц, вызывающе курили и слишком громко смеялись. Карлу все они показались грубыми, порочными, отталкивающими. Ожидая у вешалки плащ, трость и шляпу, Маркс в фатоватом молодом человеке, одевающемся рядом, узнал Шлейга, которого давно потерял из виду.

После возвращения из Швейцарии Фриц избегал земляка. Уйдя из университета, он вообще изменил образ жизни.

«Растиньяк с берегов Мозеля» выглядел еще более самоуверенным, разжиревшим, довольным собой. Бакенбарды его были завиты по последней моде мелкими кудряшками, и прическа свидетельствовала о том, что на нее не жалели жасминной помады. Поверх модного, вышитого звездочками жилета болталась тонкая изящная цепочка от часов. Все кричало о преуспевании — и чистейшие лайковые перчатки, и блестящие узкие штиблеты, и запах розовой воды, пропитавший фрак, собственный, сшитый на заказ фрак. А не так давно Фриц брал фрак напрокат… Было очевидно, что Шлейг навсегда расстался со студенческим мундиром и бежал от университетских строгих стен.

— Я занимаюсь наконец делом, соответствующим моему призванию, — сказал Шлейг многозначительно, выпустив Карла из объятий. — Я человек активный и веселый. Наука не терпит ни того, ни другого. Берлинский университет убил бы меня, как чахотка. Нет тебе ни доброй попойки, ни настоящих дуэлей, ни лихих ночных дебошей. Поголовное трудолюбие, заглядывание под облака, — нет, это не мое дело! Спасибо, старина, я пресытился.

— «Ах, весна, ах, весна, пенится кровь и болит голова!..» — Распевая песню, Карл и Фриц вышли из ресторации и пошли по пустому Жандармскому рынку.

— В этом унылом городе некуда идти, если хочется света звезд, а не газовых рожков, — вздыхал Карл.

Взявшись под руки, вспоминая Трир, товарищи детских игр шли к Тиргартену. Была полночь. Перекликались башенные колокола, стучали глухо ночные сторожа. Город давно спал. После десятого удара часов, прозванного бюргерским, редкий прохожий появлялся на улицах.

Наполняя воздух свежим горьковатым запахом, лопались почки лип на Унтер-ден-Линден. Карлу хотелось подробнее выспросить о Швейцарии, но Фриц долго уклонялся от рассказов. Швейцария не произвела на него никакого запоминающегося впечатления.

— Тоже страна! — говорил он вяло. — Снег да коровы. Сонное царство, этакое живописное болотце. Рай для старых дев и рантье. Торгуют разве что воздухом и видами. Нет, больше я туда не ходок! Были мы там с Паулем. Этот парень богат, как Мефистофель, чудаковат, как Фауст, и неутомим в поисках Маргариты, то бишь революции.

— Встречал ты наших изгнанников? — допрашивал Карл нетерпеливо.

— Нет, это не по моей части. Впрочем, я поймал там одного парня, весьма сомнительного по части гражданского добронравия и, вероятно, первостепенного бунтаря. Говорят, это правая рука самого Бюхнера, — знаешь, этого неудачливого докторского сынка.

— Поменьше комментариев. Что ты знаешь о Бюхнере? — оборвал Карл, насторожившись.

В Тиргартене было сыро, уныло. Фриц вытер платком скамью и сел, стараясь не замочить фалд своего фрака. Карл продолжал стоять, опершись на ствол широкого низкого молодого дуба.

Шлейг рассказывал о зимней ночи, о деревушке, затерянной у подножия гор в Ронской долине, о загадочном парне со следами наручников на руках.

— Я вытащил кисет и предложил ему: «Не угодно ли?» Что бы ты думал! Этому бродяге оказалось угодно, чтобы я оставил его в покое. Нечего и говорить, чернь становится культурной. Рабочие смелеют и становятся нахальны. Но меня не проведешь! Если б я не был человеком деловой жилки, то был бы великим сыщиком, «Вы недавно из Германии, раз не успели соскучиться по обществу немцев», — сказал я ему, распознав, что это за гусь. И — что бы ты думал — этот нищий отвегил мне: «Немец немцу рознь».

— Парень не дурак, — усмехнулся Карл. — Но кем же он все-таки оказался?

— Увы, не принцем, а простым подмастерьем. Членом тайного общества и еще чего-то такого же темного. Якобинец, ре-во-лю-цио-нер… Борец за свободу, равенство и братство. Друг Бюхнера и какого-то пастора, к тому же бежавший из тюрьмы. По правде говоря, следовало вернуть его правосудию.

— Современный Спартак, — задумчиво произнес Карл. — Ты узнал его имя?

— Не думаешь ли ты записаться в его секту?