Младенец чавкал недоеденным бубликом, явно стремясь к тому, чтобы чавкать доеденным. Младенец чавкал все время. Он чавкал грудью, пеленками, случайно вваливающимися своими тоненькими паутинными уголками в его рот, соской (впрочем, ею, кажется, чавкают все младенцы) и своими сырными, мятыми пальчиками. Казалось, что младенец чавкает чем ни попадя. Когда он шевелил ножками, раздавалось чавканье. Даже плакал он неумолимо чавкающими звуками. Я вспоминала невесть отчего молдавское пюре из кабачков, общедоступное в пору моего детства (куда, куда ты ушло, сумрачное, весеннее мое?), и тихонько ела на кухне лилиеподобные огурцы прямо из банки, боясь издать при этом хоть один звук.

Младенец недовольно косился на меня сквозь стену – я его чувствовала настолько, что мое сердце вместо постукивания почавкивало. Материнские инстинкты не могут лишить нас способности мечтать – я мечтала о том, чтобы младенец вырос и перестал чавкать. Еще я мечтала увидеть Индию с ее растрепанными растениями, темноглазыми мужчинами и памятниками Индире Ганди, про которую в детстве я писала реферат.

Младенец поперхнулся и от этого зачавкал на какой-то страдальческой ноте.

– Помолчи… ты… – неуверенно сказала я, глядя в его зажмуренные глаза. Тут я поняла, что не помню, как его зовут. В ящике письменного стола, дубового, от бабушки, лежало свидетельство о рождении. В нем было написано, что младенца зовут Прозерпина, что весит она четыре килограмма и что родилась три года назад. Ужасно. Ужасно Ужасно. Этот младенец был гораздо младше. Он выглядел как новорожденный.

Я развернула лопочущие пеленки, развела малышу упругие желейные ножки: мальчик, точно мальчик, вот его крошечный отросточек, набухает от плача и протягивает ко мне свои усики.

Но в свидетельстве написано, что это девочка.

При этом я отлично понимаю, что никогда не была беременной, и что ребенок родился когда-то давно (настолько давно, что я об этом не помню), и что родился он каким-то запретным путем, о котором не написано ни в одной книге, даже в самой вульгарной.

Младенец скосил глаз и зачавкал погремушкой, которая размеренно превращалась из веселой пластмассовой округлости в растрепанное изжеванное мочало печальной наружности.

– Прозерпина, немедленно перестань! – прикрикнула я и замахнулась рукой, как бы в шутку – вдруг она (или он?) испугается и перестанет чавкать. А что, если оно (он? она?) больно (болен? больна?) и чавканье – это симптом? И отросточек – это язвочка? Наверное, у нее генное расстройство, и теперь это будет мальчик Только маленький очень.

Но я не помню, чтобы неделю назад у меня был ребенок. Разве что я была точно уверена, что это мой ребенок. Потому что я кормила его грудью. Это не так весело, как когда кормишь грудью мужчин, но очень щекотно, и при этом чувствуешь себя первозданно и защищенно, как будто Бог укрылся между твоими лопатками и раздражительно поддразнивает твое тело сладким зудом чести и райскости. И если бы ребенок был чужим, у меня не было бы молока.

– Как тебя зовут? – спросила я у ребенка.

Он недовольно, злобно зачавкал и начал хрипло лаять.

Я пошла в спальню, села за компьютер.

На мой e-mail пришло семь писем, и восьмое – от мыльного демона.

«Я все про вас знаю, – писал он, – вчера вы посылали письмо Никите Семенову, так вот, ваше письмо не дошло, потому что специальная шлюзовая система не позволяет мыльным демонам вашей интернет-зоны такое пропускать. Вы написали ему: „Я помню, как мы лежали на рельсах, а я мечтала, чтобы ты меня изнасиловал“. Такого не пересылают в письмах, поэтому потрудитесь не отвечать на это послание, потому как мыльный демон автоматичен, и воспользоваться иной почтовой службой, иначе мы расскажем вашему начальнику, что вы цедите из груди молоко при помощи венчика для сбития яиц. Всего хорошего».

Я не цедила из груди молоко венчиком, но понимала, что начальнику на это будет наплевать. Поэтому я написала демону письмо. Мне некому было писать письма – из-за ребенка. Когда у тебя появляется ребенок, из жизни исчезают все мужчины, кроме того, кто связан с его появлением. Мой ребенок был явлен на свет без участия мужчин, потому что последние несколько лет ко мне домой никто не заходил даже для того, чтобы принести счета и бумаги.

«Дорогой мыльный демон! – написала я. – Вы бы зашли, что ли, на чашечку чая или кофе, а то и киселя – есть у меня и сливки к киселю, знаете, как он будет вкусен со сливками. А если вы питаетесь младенцами – что же, и тут у меня для вас имеется сюрприз невиданный, почти два младенца в одном…

Всегда ваша…»

Тут я задумалась, потому что забыла свое имя. Пришлось обратиться к паспорту. Паспорт сказал, что звать меня Игнатом и что умер я еще в XIX веке от падения лошади на то место, где, по несчастью, покоилась моя спящая голова (возможно, в старинных паспортах именно так и писали, упоминая дату смерти вместе с ее причиной… но кому нужен паспорт мертвого человека, особенно если этот человек жив и не того пола?). Я закрыла паспорт и решила, что продам его на рынке. Или обменяю в Клубе филофонистов на диск PEARL JAM.

Младенец поднял взор на люстру и кислым голосом сказал:

– Фекалии не отмываются.

Я присела всей душой, пробежалась на цыпочках до ребенка, подернувшегося серой кисеей, и тихо спросила:

– О чем ты?

– Не отмываются, – уныло сказал младенец. – Я и так пробовала, и сяк – а они ни в какую. Это только кажется, что ничего не остается. И-и-и-и, пошло-поехало… а как жить, если это все известно? Как? – Он вопросительно посмотрел на меня.

Кажется, я должна была дать какой-то ответ.