— Больше не буду, — упрямо произнес я вслух. — Никогда-никогда.

Я не врал.

Димка молча прижал меня к себе.

А я молчал и думал, - Дима, ты правда думаешь, что мне хочется вот так чудить постоянно, каждый раз потом чувствуя себя последней сволочью? Не хочется. Как потом в глаза смотреть людям, которым я жизнь отравляю? Просто хочу жить, радоваться тому, что живу.

Кто мне не дает?

Хороший вопрос.

Ты вот всегда в своих молитвах просил — избави, Боже, подай. А имел ли право на это? И так Бог нам дал все, что нам нужно, и даже с избытком, а мы постоянно — дай, подари, сделай за нас. И потому, — возможно, только возможно, — и был я у тебя такой тварью. Чтобы ты прощал, доставал меня изо всех тех волчьих ям, куда я сам себя загонял, в последний миг, когда я уже был готов упасть в пропасть, ловил меня за руку. И прощал. Снова прощал.

Ты ведь делал это, Дима. Раз за разом.

И потому имел право просить у Бога.

А я? Что я сделал такого хорошего или важного, чтобы иметь на это право? Или — что я должен сделать?

Я встал. Стряхнул с бороды и ресниц песок.

Хорошенький, мать его, день рождения.

Прочь отсюда.

Только не оглядываться.

— Серый!

Не оглядываться.

И делать вид, что это полное слез "Серый!" просто шум февральского ветра в ушах. А не плач преданного мной малыша.

Ничего не было. Мне приснилось.

— Знаешь, Серый, в чем прикол? — спросил меня Димка, в который раз съехав на санках с горы и подбежав ко мне.

Зима решила, хоть и ненадолго, побаловать нас обильно выпавшим снегом, так что мы ловили момент и предавались всяким недолгим зимним развлечениям. Я вот, пока Димка катался, сосредоточенно лепил снеговика.

И был счастлив, черт возьми.

— В чем? — я приделал среднюю часть туловища к своей монументальной скульптуре. Осмотрел, остался доволен.

— А в том, что зима и мороз, а не холодно! — радостно сообщил Димка.

Еще бы, так носиться. Я улыбнулся.

Да и мне, кстати, тоже не холодно. О чем я и сказал Димке. Он весело кивнул, побежал к подъему на горку.

— Шапку, блин, надень, чудовище! — крикнул я, понимая, что без толку. Все равно ведь не наденет.

Я вздохнул, и принялся за голову для своего памятника зиме, пусть и недолговечного, но как будто открывшего тоннель во времени, и из этого тоннеля ощутимо и приятно веяло детством. Вот в чем дело, Димка. В том, что хоть и мороз, и зима, но открыт тоннель в детство. А из детства не может веять холодом.

Так что с тобой, Димка, никогда не холодно, — посмотрел я вслед маленькому братишке, на секунду отвлекшись от снеговика.

Я снова остановился около аттракционов. Пустые качели противно и жутковато скрипели, слабо качаясь под светом лампочки. В неровном обрезке трубы вовсю завывал ветер. Судя по тому, что деревья вокруг стояли ровно и так же ровно падал снег, в этом обрезке трубы ветер и поселился, наотрез оказываясь покидать его, обиженным воем нагнетая зимнюю ночь.

В душевной пустоте словно засел кто-то, и теперь играл теми тяжелыми камнями, которые я копил внутри себя долгие годы. Я чувствовал, как тяжелое спокойствие давит на сердце, прижимает к земле. Врастаю в мерзлую землю, скрытую асфальтом, загибаюсь под мрачным давление высотных домов, и не вижу выхода.

Безумно захотелось вернуться на пляж, превозмогая страх, забрать Димку с собой. Ведь вырвался же он — пусть и ненадолго — оттуда? Вновь хочется, чтобы сидел на подоконнике, смотрел на закат, не хотел делать уроки, переживал за нашу футбольную сборную и «Манчестер Юнайтед», подпевал Цою, играл в футбол. Хочется, чтобы он снова жил.

Потому что и мне очень хочется жить.

И поэтому я не вернусь на пляж.

Я боюсь.

Качели начали раскачиваться сильнее. Ветер протяжно взвыл, и затих.

Казалось, смерть перестала быть страшной уже давно. Если на то пошло, то я ее даже ждал. Мне казалось, что это будет очень просто и обычно, как одуванчики срывать — вот я был, а вот меня и нет. Раз — и все. Отмучился.

Но сегодня, когда смерть показалась рядом, даже не ударила, а просто обозначила удар, — я понял, что боюсь. Или – непонятно, - вдруг я уже умер?

Домой надо ехать, — решил я. Опять нажраться, уйти в непродолжительный запой. А там и видно будет. Если наутро будет очень и очень плохо, то тогда да — живой. А сейчас надо отвести взгляд от пропасти внутри самого себя, заполнить ее пьяной безнадегой, потому что она лучше крови, текущей из исколотого мыслями сердца.

Качели продолжали скрипеть, но уже не качались, — они застыли, зависнув по дороге назад в верхней точке своей амплитуды, словно фотограф щелкнул спуском, поймал кадр, да так и оставил. Только со звуком не знал, что делать, и застывшие в таком положении против всех законов физики качели продолжали скрипеть, монотонно и жутко.