– Возможно, месье, я хорошо училась.

– В Оксфорде?

– Нет, в школе. В институт я так и не поступила, моя старенькая мама заболела, а на ферме было столько дел, – я глубоко вздохнула.

– А каких дел? Расскажите нам, мы никогда не занимались сельским хозяйством, нам очень интересно. Какой у вас был скот – овцы, коровы, или лошади, или, может быть, курицы? – Эндрю изобразил глубокую и почтительную заинтересованность.

– Овцы и коровы.

Ирен громко расхохоталась:

– Овцы – это здорово. Это круто. А ты не пробовала с ними?

– Пробовала что? – с недоумением спросила я.

– Да что угодно, курить травку, например, – продолжала смеяться Ирен.

Я молча покачала головой. Неожиданно дочь Пьера помрачнела.

– Джейн, я заеду за тобой завтра днем, посмотрим Париж. А сейчас мы с Эндрю пойдем отсюда. Милый, посмотри на эти бессмысленные, обкуренные морды, на эти бездарные кривлянья на сцене. Мне здесь душно и плохо. Я не вижу смысла ни в чем происходящем. Я ищу смысл. Где же он? Неужели на дне артезианской скважины? Давай тогда спустимся туда, и достанем со дна моря этот чертов смысл. Меня съедает безжалостная тоска и скука, это такое мучение. Эндрю, меня эта травка ни хрена не вставила. Я хочу пойти на сцену и станцевать стриптиз. Может, мне станет немного веселее.

– Давай, девочка моя, я уверен, ты покажешь класс, – одобрительно улыбнулся Эндрю.

Ирен, слегка пошатываясь, вышла на сцену.

Танцоры расступились, и низкий мужской голос вкрадчиво произнес:

– Дамы и господа, это Ирен, наша несравненная и всеми любимая Ирен, она хочет показать нам танец, поприветствуем ее.

Зал взорвался аплодисментами и одобрительными выкриками. Громко заиграла известная песня Мадонны. Ирен очень красиво и плавно двигалась. Она несколько раз обошла вокруг шеста, высоко поднимая ноги. Потом элегантно сняла одну туфлю, затем вторую, под громкие аплодисменты зрителей. Ирен стала очень быстро кружиться на одной ноге, согнув другую и прижав ступню к колену, правой рукой она держалась за шест, а в левой держала туфли на высоченных шпильках. Потом она сняла платье и бросила его в зрительный зал. Какой-то парень поймал его и прижал к лицу. Ирен в красивой кружевной комбинации еще некоторое время продолжала танец, потом она крикнула: «Я люблю вас, ребята!», показала средним пальцем пошлый знак и ушла со сцены.

Зал кричал о том, что они надеются на продолжение, но дочь Пьера не вышла на бис. У меня было странное ощущение, что я наблюдаю за чужой жизнью со стороны, будто смотрю кинофильм, а мое собственное «я» растворилось и уже непонятно, кто я и что из себя представляю.

Ирен подошла к Эндрю и сказала:

– Мы сейчас пойдем в закрытый клуб для посвященных. Джейн, увидимся завтра.

– А может быть, Джейн хочет пойти с нами? – поинтересовался друг моей подопечной, открыто и искренне заглянув мне в глаза. – Ирен, не будь эгоисткой, надо показать сестре Родриго Париж и все стороны его жизни.

Я мельком бросила взгляд на часы «Ролекс», красовавшиеся на руке Эндрю, и ответила:

– Нет, ребята, у меня разболелась голова, хочу, чтобы на завтра остались силы ходить по музеям.

– Хорошо, я отвезу тебя домой, – сказал Родриго. – Я снял Джейн номер в отеле «Рицц», но я могу привезти ее к тебе завтра утром, – добавил он, обращаясь к Ирен.

– Я не знаю, где я буду завтра, – с легкой грустью ответила она. – Родриго, я никогда не забуду того, что ты для меня сделал.

Мы поехали в мою квартиру.

– Я действительно снял для тебя номер в отеле «Рицц», – сказал испанец, когда мы сели в машину, – тебе надо будет завтра с утра поехать туда. Может быть, и неплохо, что ты отказалась ехать в клуб, не надо переигрывать.

– А что ты сделал для Ирен?

– Я спас ей жизнь.

– Как это произошло?

– Сейчас не хочется об этом говорить, – нахмурился Родриго.

По дороге он еще кое-что рассказал о знойной Испании и ее горячих жителях, видимо, стараясь избегать животрепещущих тем. Прощаясь, агент обещал заехать за мной в двенадцать часов, чтобы к моменту пробуждения Ирен я уже шикарно проводила время в отеле «Рицц», оплаченном моим щедрым названым братцем. Я долго не могла прийти в себя, затея Пьера казалась мне совершенно бессмысленной. Вечером любимый пришел ко мне:

– Это ужасно, – сказала я, целуя его, – друг твоей дочери, Эндрю, старше тебя, но не в этом дело, он производит впечатление законченного мерзавца.

– Полиция уже работает, пока его не удается ни на чем поймать, – нахмурился он.

– Пьер, я правда боюсь влезать в эту историю, в моей жизни было слишком много неприятностей.

– Тебе нечего бояться, полиция и сотрудники частной охраны на самом деле все время следят за моей дочерью.

А потом мы занялись любовью. Я подумала, что Пьер похож на композитора, который все время мучительно ищет что-то настоящее, пытается подобрать верные ноты, будоражащие душу звуки, чтобы зрители плакали и рукоплескали. Чтобы почувствовать: вот она, та самая мелодия, от которой захватывает дух, и сердце сладко и мучительно замирает от красоты, боли и неотвратимости жизни. Но у него это не получается, и наша близость – это просто поиск, черновик, не очень удачный набросок будущей сонаты. Наконец Пьер ушел, он всегда уходил, привык ночевать в своей просторной квартире недалеко от главного офиса корпорации. Нам обоим все-таки было удобнее сохранять некоторую обособленность. Грустно. Со Славой мы не спали порознь ни одной ночи, я бы этого не пережила. Их маленький театр редко ездил на гастроли, и он всегда брал меня с собой. Впрочем, это, увы, не спасло наш брак.

На следующее утро я рано проснулась, возможно, от того, что предстоящая встреча с милыми Эндрю и Ирен меня сильно нервировала. Было жарко, началось парижское лето, и под палящим солнцем город становился еще более интересным, как обнаженная девушка, лежащая на горячем песке. Я зашла в готический собор недалеко от моего дома. Высокие стены, витражи, печальная статуя Мадонны, длинные ряды скамеек и огромный орган перед алтарем, символ обращения к непостижимому струн человеческой души. В соборе было почти пусто, лишь один мужчина в черном сидел на последнем ряду, обхватив голову руками. Я на мгновение увидела костры инквизиции, суровых епископов, пытавшихся вершить судьбы королевств, и крестоносцев, отчаянных, жаждущих славы, денег, подвига, крови, приложения своей неуемной энергии. Если верить теории Гумилева, я, наверно, не отношусь к пассионарным личностям, моей жизненной силы хватает в основном на самоедство и тоску о прошлом. Я подошла к исповедальне. И присела на черный деревянный стул.