– Ты сам провозгласил меня царем. Может быть, я был рожден для этой цели, и поэтому пришел возвестить истину.

Глядите-ка, он говорит об истине в такую минуту! В раздражении я спросил громко, обращаясь скорее к себе самому:

– Что есть истина? Что есть истина для невинного, когда палач уже занес над ним свою руку?

Тогда Иисус ответил мне, и слова его были полны мощи:

– Править миром будут лишь дух и истина!

– И дух этот – в тебе? – спросил я.

– И в тебе тоже, хотя ты и не догадываешься об этом.

При чем тут дух, при чем тут истина, если мы – я, сообразуясь с интересами государства, и народ, в ревностном служении своим древним обрядам посылали невинного человека на смерть?

Нет такого человека, такого народа, такой империи, которые остановились бы перед истиной на своем пути к самоосуществлению.

И я вновь задал вопрос: Так ты царь Иудейский?

– Ты сам это сказал, – ответил он. – К этому часу я уже завоевал мир.

Из всего сказанного им это были единственные неподобающие слова, поскольку только один Рим завоевал мир.

Снова из толпы раздались крики, на сей раз – более громкие.

Я поднялся с моего места и сказал:

– Следуй за мной.

Я вновь появился на ступенях дворца, и он встал подле меня.

При виде его толпа взревела, и рев этот был подобен оглушительным громовым раскатам. В нем я расслышал только:

– Распни его! Распни его!

Тогда я предал его в руки священнослужителей – тех, что прежде предали его мне, – и сказал:

– Делайте с этим человеком, что захотите! И если пожелаете, берите с собою римских солдат для его охраны.

Тогда они взяли его, а я велел написать на верхней перекладине креста: «Иисус Назарянин, царь Иудейский». Я бы предпочел: «Иисус Назарянин, царь».

И с того человека сорвали одежду, и били его, и распяли.

Конечно, в моей власти было спасти его, но это вызвало бы революцию. Управляя римской провинцией, должно проявлять терпение к религиозным распрям среди побежденного народа.

Я до сего часа верю, что человек тот был больше чем просто смутьян. То, что я сделал, я сделал не по своей воле, а блюдя интересы Рима.

Вскоре мы покинули Сирию, но с того дня жена моя не перестает тосковать. Порою даже здесь, в этом саду, я вижу на лице ее глубокую скорбь.

Мне сообщают, что она много говорит об Иисусе с другими римлянками. Подумать только! Человек, которого я обрек на смерть, возвращается из мира теней и входит в мой собственный дом!

А я не устаю спрашивать себя самого: «Что есть истина, и что не есть истина?»

Может статься, что в тихие ночные часы тот сириец одерживает над нами победу?

С этим надобно покончить.

Ибо Рим должен одолеть кошмары, преследующие наших жен.

Он худо отзывался о богатых. Раз я спросил его: – Господин, что мне сделать, чтобы обрести мир в душе?

Он велел мне раздать свое имущество беднякам и следовать за ним.

Но сам он не владел ничем, а потому понятия не имел об уверенности и свободе, достоинстве и самоуважении тех, у кого есть владения.

У меня – около двенадцати дюжин рабов и слуг; одни трудятся в моих рощах и виноградниках, другие водят мои корабли к дальним островам. Если б я послушался его и раздал свои владения беднякам, что сталось бы с моими рабами, слугами и их семьями? Они бы тоже просили милостыню у городских ворот или же на галерее храма.

Нет, тот добрый человек не понимал тайной сути владения. Поскольку они те, кто за ним пошел, жили щедротами других, он считал, что все должны жить так же.

Глядите, вот парадокс, вот загадка: должны ли богатые люди отдать свое имущество беднякам, а бедняки – должны ли они иметь чашу и хлеб богатого, прежде чем пригласить его к своему столу?

И должен ли владелец крепости накормить своих данников, прежде чем стать хозяином своей земли?

Муравей, заготавливающий себе пропитание на зиму, мудрее кузнечика, который один день поет, другой – голодает.

В прошлую субботу кто-то из его последователей объявил на рыночной площади:

– Нет достойного преклонить свою голову у небесного порога, где Иисус может оставить свои сандалии!

Но, спрашиваю я, на пороге чьего дома этому честному бродяге оставлять свои сандалии? У него самого никогда не было ни дома, ни порога. Да и сандалий он зачастую не имел.

Я не любил его, но и не чувствовал к нему ненависти. Я прислушивался не к тому, что он говорил, а к звуку его голоса, потому что его голос мне нравился.

Смысл его речей был для меня темен, но музыку их мое ухо улавливало.

Если б другие не рассказали мне, о чем он учит, я бы так и не знал, за Иудею он или же против нее!