Он нарушал субботний день отдохновения вместе с теми, кто это делал, чтобы заручиться поддержкой беззаконных; в синедрионе [67] он порицал наших первосвященников, чтобы привлечь к себе внимание и тем самым утвердить свою славу.

Я часто говорил, что ненавижу этого человека. Да, я ненавижу его сильнее, чем римлян, правящих нашей страной. Да и пришел он к нам из Назарета – города, проклятого нашими пророками, этого гноища язычников, от которого ничего путного ждать нельзя.

Он был поэт. Он видел и слышал то, что мы не могли видеть и слышать; на его устах были слова, которые мы не в силах были высказать, и его пальцы касались того, что мы не были в состоянии ощутить.

Да, он был поэт, чье сердце обитало в заоблачных высях, а песни его, хотя он пел их для нас, предназначались также и для других – для людей в иной стране, где жизнь вечно молода и где всегда царит рассвет.

Когда-то я тоже мнил себя поэтом, но вот, повстречав его в Вифании, я понял, что значит держать в руках инструмент с единственной струной, когда перед тобой тот, кому подвластны все инструменты. Ибо в его голосе были и хохот бури, и плач дождя, и веселая пляска деревьев на ветру.

С тех пор, как я понял, что у моей лиры всего одна струна, а мой голос не в силах соткать ни воспоминаний о вчерашнем дне, ни надежд на завтрашний день, я отложил лиру в сторону и решил хранить молчание. Но неизменно в сумерках я буду прислушиваться и услышу поэта – владыку над всеми поэтами.

Я, человек в Иерусалиме чужой, пришел в этот Святой город поглядеть на великий храм и принести на его алтарь жертву – ведь жена родила двух сыновей-близнецов мне и моему племени.

Я совершил жертвоприношение и стоял на галерее, наблюдал за менялами, за продавцами жертвенных горлиц и прислушивался к пронзительным выкрикам во дворе храма.

Вдруг вижу: в толпе менял и продавцов голубей появился какой-то человек. И был он важен и шел быстро. В руке у него была плеть из козлиной кожи. И я видел, как он опрокидывает столы у менял и бьет плетью торговцев птицами.

И я слышал его громкий голос:

– Выпустите птиц на волю, ибо в небе – их гнезда!

Мужчины и женщины разбегались от него в стороны, а он кружил среди них, как буйный ветер в песчаных холмах.

Все это случилось за один миг. Менялы исчезли с храмового двора. Там остался только тот человек, а пришедшие с ним ждали в отдалении.

Я повернулся и увидел на галерее еще одного человека. Я подошел к нему и спросил:

– Господин, кто этот, что стоит один, словно второй храм?

И тот ответил:

– Иисус из Назарета, пророк, он появился в Галилее недавно. Здесь, в Иерусалиме, его все ненавидят.

– В моем сердце достаточно силы, чтобы быть заодно с его плетью, и достаточно мягкости, чтобы склониться к его ногам, – сказал я.

А Иисус повернулся к ожидавшим его. Но до того как он подошел к ним, три храмовых голубя прилетели назад, один сел ему на левое плечо, а два других опустились у ног. Он ласково погладил каждую птицу. Потом пошел, и каждый шаг его был равен целым лигам [68] .

Теперь скажите, какой силой должен был обладать этот человек, ринувшийся в толпу и разогнавший ее без малейшего сопротивления? Мне сказали, что все они ненавидят его, но в тот день никто ему не перечил. Может, по дороге к храму вырвал он ядовитые корни ненависти?

Он был чужим среди нас, и жизнь его была скрыта темными завесами.

Он не следовал заветам нашего Бога, а избрал путь непотребный и постыдный.

Детство его было мятежным и отвергло сладостное молоко нашей сущности.

Его юность сгорела, словно высохшая трава, что вспыхивает в ночи.

А когда он вступил в пору зрелости, он поднял оружие на всех нас.

Подобные люди зачаты в час отлива человеческой доброты и рождены во время дьявольских бурь. И в бурях живут они всего день, чтобы сгинуть навеки.

Разве вы не помните его, самоуверенного мальчишку, который спорил с нашими учеными старейшинами, глумился над их достоинством?

Разве вы не помните его, юнца, зарабатывавшего себе на пропитание пилою и долотом?

Он никогда не участвовал в праздниках вместе с нашими сыновьями и дочерьми. Он всегда ходил один.

И не отвечал тем, кто его приветствовал, как будто был выше их.

Сам я повстречал его однажды в поле и поздоровался. Он лишь улыбнулся, и эта улыбка, как я отметил, была надменной и оскорбительной.