Хан постоял молча, покачиваясь вперед и назад.

— Я знаю, — сказал он вдруг. — Давно уже знаю, что должен напасть первым. Я просто боюсь… Боюсь того, что последует.

Все предрешено, чуть не сказал ан-Надм. Пророчество исполнится в любом случае, независимо от твоих действий, хан.

— Бояться нечего, — произнес он вслух. — Это праведная война, и мы победим. Мы не можем не победить.

Надо добивать.

— А если все же случится так, что силы Запада превзойдут наши, и мы проиграем войну — мы все равно выиграем: ведь память о нас пребудет вечно. Память о тебе, о светлейший. Тебя запомнят как того, кто дерзнул перестроить тысячелетний мир. Само это дерзновение — подвиг, недоступный никому из живущих.

Глаза хана остекленели, он задумался глубже обычного; лицо его ничего не выражало.

— Я не знаю, Малик, — сказал он печально. Он не называл ан-Надма по имени с тех пор, как умерла Шамсия. — Я не знаю. Мне нужно подумать.

Эсме уже позавтракала. Служанка бросила на ан-Надма полный подозрения и недовольства взгляд поверх лицевого платка и скрылась за ширмами. Вазир вздохнул и вступил в комнату.

— О! — Эсме невероятно удивилась. — Дядюшка! Так рано, а ты уже наносишь мне визит. Что с тобой?

— Есть разговор, — ан-Надм уселся на кушетку напротив.

— Ну надо же. У дядюшки есть разговор. — Эсме отправила в рот большую виноградину. — И что же это за разговор?

— Скажи мне… — ан-Надм тоже отщипнул ягоду, сжевал ее и продолжил: — Когда ты последний раз видела брата? Озхана, я имею в виду.

Эсме резко встала. Так резко, что ан-Надм не сразу сообразил, что сидит в присутствии стоящей ханым. Он неуклюже вскочил, едва не опрокинув стол. Вот ведь дочь шайтана! Так быстро поднялась, ничуть не потеряв изящества.

— Уж не хочешь ли ты сказать, что это я его убила, дядюшка?

— Ты? Нет-нет, что ты! — запротестовал ан-Надм, лихорадочно соображая, как строить беседу дальше. — Совсем не хочу.

— Тогда к чему этот разговор?

— Э-м… Эсме, душа моя… Я ведь, собственно…

— Пытаешься выяснить, что случилось, и кто это сделал, да-да-да.

Ан-Надм кивнул. Чертовка сверлила его своими прекрасными черными глазами, и он терял дар речи.

— Так я повторяю: неужели ты думаешь, что я могла убить моего брата?

Еле собравшись с мыслями, ан-Надм выдавил:

— Я просто проверяю все возможности…

— Ах, все? Ну, и кто там у тебя еще ходит в подозреваемых?

Ан-Надм неопределенно развел руками.

— Все понятно, — Эсме снова села. — Уйди с глаз моих, дядя. Я люблю… любила Озхана. Моего маленького головастика. Он ведь вырос на моих руках.

Она закрыла глаза.

— В ту ночь я была здесь. Это подтвердят Валиде, Гелинджик, Риша, старый евнух Басыт. Можешь допросить их прямо сейчас, пока я не успела их предупредить. Только уходи.

Ан-Надм вышел, как оплеванный. Вот ведь шайтаново отродье. И тридцати лет нет от роду, а так унизила его — великого вазира, родного дядю! И как унизила! Ничего ведь не сказала такого — а он будто вернулся в медресе, когда учитель Фарид нашел у него папирусы с неприличными картинками. Слава Всеотцу, что она никогда не сможет занять престол. Правление такой, как она, было бы ужасно.

Плохо то, что он так и не вполне понял, могла ли она отравить наследника.

Приходя в себя, ан-Надм добрался до дома Эмине Демиркол. Дочь хана и его первой жены жила в большой вилле в восточной части города. Мало кто мог — или хотел — попасть за высокие стены, покрытые желтоватой облезающей штукатуркой. Эмине-ханым жила уединенно.

Дверь открыл лысый опухший евнух.

— Великий вазир ан-Надм, — представился ан-Надм и показал для верности свою обсидиановую печатку.

Узкимтемным коридором они прошли в сад, где в такие часы хозяйка отдыхала после завтрака. Сад тоже был запущен и тенист, а главное — он кишел кошками. Ужасные разноцветные создания носились туда-сюда, карабкались на деревья, дрались. Посреди этого великолепия на кушетке около неработающего фонтана, подобно вишенке на пирожном, возлежала владелица дома.

— Малик, дорогой! — пропела она, приподнимаясь. — Сколько лет, сколько лет прошло!

— Эмине-ханым! Как здоровье? Как ваши… питомцы?

Хозяйка тем временем приняла полулежачее положение.

— Ах, хвала небесам, жаловаться не на что. Асия недавно окотилась, пятеро замечательных малышей. Четверо пятнистых, а пятый весь беленький! — она улыбнулась, став похожей на сморщенную крысу. Неудивительно, что ее никто не берет замуж. — Все великолепно. Кстати, чем обязана в такую рань?