Только через неделю после смерти Лунина начальник Акатуевской тюрьмы доложил о его смерти. Одновременно гражданскому губернатору Нерчинских заводов были посланы результаты следствия, в которых указывалось, что “никаких виновников в насильственной смерти не открыто”, а по медицинскому свидетельству, произведенному лекарем, оказалось, что смерть Лунина последовала от “чрезвычайного в огромном количестве излияния накопа крови на основании черепа”.

(1) В то же время без всякого разрешения князь Гагарин на спор пробрался в лагерь Наполеона и подарил ему 2 фунта чаю!

(2) Когда Кутузов после своего назначения уезжал из Петербурга, его племянник, искренне удивляясь, спросил: “Дядюшка, неужели вы надеетесь разбить Наполеона?” – “Разбить? Нет, не надеюсь разбить. А вот обмануть – надеюсь”, – ответил Михаил Илларионович.

(3) Название “обреченный” Лунин употребил не случайно. В случае успеха и введения Конституции в стране, новое правительство должно было публично заявить, что не имеет к убийцам царя никакого отношения. При этом членов “обреченного отряда” должны были казнить, или в лучшем случае организовать побег и политическое убежище за границей.

(4) В том числе и на испанском, который выучил, готовясь к поездке.

(5) Про Ф. Уварова Д. Давыдов писал: “Бедовый он человек с приглашениями своими. Так и слышишь в тоне его: “Покорнейше прошу пожаловать ко мне обедать, а не то извольте драться со мной на шести шагах расстояния”. Такой человек не мог, конечно, упустить возможности померяться с Луниным смелостью и выдержкой. В том и другом они оказались равны, а вот порядочностью Мишель значительно превзошел Уварова.

(6) Система взаимного обучения.

(7) Константин ошибался. В 1830 г. в Польше вспыхнуло восстание и экс-претендент на престол, с трудом унеся ноги, понял, каково пришлось Николаю 14 декабря.

(8) Он получил орден святого Станислава третьей степени.

Отец и сын

Глава семьи – Григорий Иванович Чернышев в молодости принимал участие в походах Потемкина и Суворова, штурмовал Измаил и дослужился до чина генерал-инспектора, но военная карьера его не очень привлекала. Он любил светское общество, часто бывал при дворе, писал комедии и стихи. Владения у него были чуть ли не во всех губерниях России и, уйдя в отставку, он зажил широко, как и подобало настоящему русскому барину. У него был крепостной оркестр, многочисленный штат учителей и даже домашний художник. Для того чтобы развлекать гостей он несколько раз в неделю устраивал богатые концерты и фейерверки. Григорий Иванович был остроумным собеседником, хорошо знал литературу и имел прекрасный дар нравиться людям. Иногда в его летней резиденции за стол одновременно садилось до 200 человек. При всем этом расточительный богач, граф Чернышев вел и тайную жизнь: он был канцлер верховного масонского совета, руководившего сетью масонских лож.

У него было 6 дочерей и всего один сын-любимец и наследник Захар. Денег на образование Захара не жалели. Он окончил Муравьевскую школу колонновожатых, (преобразованную впоследствии в Академию Генерального штаба) и был зачислен в свиту царя. Связи отца открывали перед Захаром блестящие перспективы и в 1824 году он уже был ротмистром кавалергардского полка. В этом привилегированном полку существовала тайная организация, членом которой стал и Захар. Хотя активного участия в деятельности общества он не принимал, а в день восстания даже не был в Петербурге, к следствию его привлекли. На его несчастье одним из членов следственного комитета был очень дальний родственник Захара и его однофамилец – Александр Иванович Чернышев. Прекрасно зная, что Захар является наследником богатейшего имения, он лез из кожи вон, чтобы прибрать к рукам чужие владения. Впервые увидев Захара на допросе, он, желая показать свое близкое родство к обвиняемому, в притворном удивлении воскликнул:

– Как, кузен, и вы среди бунтовщиков?

– Бунтовщик, может быть, – ответил Захар, – кузен – никогда.

Во время следствия Захар вел себя смело, порой вызывающе. Своих единомышленников он обвинял в пассивности и критиковал их действия 14 декабря. По его мнению сначала надо было «увериться в артиллерии и поставить ее против Зимнего Дворца, дать несколько залпов ядрами, гранитами или картечью и тогда дело приняло бы совершенно другой образ». Трудно судить насколько эти слова соответствовали бы его поступкам, окажись он на Сенатской площади, но решительность, сила воли и последовательность поведения Захара говорили о том, что именно таких руководителей не хватало восставшим.

Захар Чернышёв

Между тем следствие шло своим чередом и Александр Иванович всячески пытался запутать Захара своими вопросами, а декабрист настолько презирал новоявленного кузена, что не считал нужным скрывать свои чувства. Как всегда в поединке подлости и благородства победила подлость: Захара приговорили к 4 годам каторги и пожизненному поселению. О неблаговидном поведении Александра Ивановича говорил весь Петербург. Даже старуха Голицына, известная своими крепостническими взглядами, высказала презрение ловкому царедворцу. Она устраивала приемы, на которые приходили все представители высшего света, включая и царя. Особенно важно было ее покровительство для людей, желавших сделать карьеру. Быть обласканным влиятельной княгиней – значило получить хорошую рекомендацию. Однажды к ней привели и А.И.Чернышева, которого представили как человека, пользующегося расположением нового императора. Своенравная княгиня демонстративно отвернулась и во всеуслышание заявила:

– Я знаю только одного Чернышева, того который в Сибири.

Захар приходился ей внучатым племянником и она, вероятно, ходатайствовала за него перед Николаем I.

После года каторжных работ Захара отправили на поселение в Якутск. Родные всячески помогали ему, а сестры считали его героем, борцом за счастье Родины и жертвой самодержавия. Они почти не появлялись в высшем свете, к которому принадлежали по рождению. Старшая – Софья писала брату из Москвы: «Император здесь уже 5 дней и весь город в волнении по случаю его приезда. Ты, конечно, понимаешь, что мы не бываем ни на одном празднестве, которое устраивают в его честь. Желание развлекаться у нас пропало навсегда, мы достаточно настрадались за последнее время, чтобы получить полное отвращение к свету, ко всем его прелестям и иллюзиям».

Несчастья своих детей тяжело переживал и Григорий Иванович. Некогда остроумный весельчак и душа общества, он построил склеп, в котором находилась скамейка, его собственная могила и саркофаг с бюстом умершей жены. Там он проводил целые дни в молитвах, а спать ложился в свою могилу, на специально устроенную в ней постель. Несмотря на подавленное состояние, Григорий Иванович делал все возможное для облегчения участи сына и в советах ему проявлял такой демократизм и пренебрежение к предрассудкам, что мог бы быть примером многим деятелям тайного общества. Он был твердо уверен, что женитьба облегчит положение Захара, только бы жена ему попалась добрая и любящая. «А такую женщину можно встретить во всех классах общества, даже среди диких народов, – писал Григорий Иванович сыну, – и если тебе посчастливиться ее найти, кто бы она ни была, я обещаю тебе любить ее как дочь. Не теряй времени на то, чтобы испросить моего благословления, я тебе его даю заранее от всей души. И если небо осудит тебя на смерть в Сибири, по крайней мере, ты будешь хоть какое-то время счастлив. А мы все примем твою жену с распростертыми объятиями, будь она хоть китаянка».

К счастью Захар не умер в Сибири, но и жениться там тоже не успел: в 1829 году его перевели рядовым в действующую армию на Кавказ. В том же году на Кавказ приехал и Пушкин. Он читал друзьям свои новые произведения, а однажды он взял с собой томик Шекспира и экспромтом начал его переводить. Один из слушателей усомнился в знании Пушкиным английского языка и на следующий день пригласил в палатку Пушкина с Шекспиром и Захара Чернышева, знавшего английский язык как родной. При первых же словах, прочитанных Пушкиным по-английски, Захар расхохотался: «Ты скажи прежде, на каком языке читаешь, – спросил он. Рассмеялся в свою очередь и Пушкин. Он ответил, что выучил английский язык самоучкой и произносит все слова на латинский лад. «Правда понимание Пушкиным языка и перевод его были абсолютно точными», – вспоминал Захар.

Встречи с поэтом запомнились Захару, как яркий эпизод в его монотонной, полной тягот и лишений солдатской жизни. Ему приходилось терпеть унижения и издевательства, однако он стойко принимал удары судьбы. В боях он проявлял редкую смелость, но пули и ядра щадили его. Только раз он был ранен в грудь навылет. Отец надеялся, что после этого Захара произведут в офицеры и с нетерпением ожидал встречи с сыном. «Твоя рука еще должна закрыть мне глаза», – писал Григорий Иванович. Но желание его не осуществилось, он умер, так и не повидав сына.

В 1834 году Захар, наконец, стал офицером и получил право на отпуск, а год спустя вышел в отставку. Жить ему разрешалось только в «Ярополческом имении Московской губернии», да и то под наблюдением местных властей. Это не могло способствовать его душевному спокойствию и после женитьбы он вновь поступил на службу. Старая рана не позволяла Захару Григорьевичу активно участвовать в военных действиях, а следить за войной сидя в штабе, он не хотел. Он вторично подал в отставку, затем некоторое время служил в Орле, потом в канцелярии московского губернатора. По всеобщей амнистии 1856 года ему было возвращено дворянство и графский титул. Став материально независимым, он уехал за границу. Там на него иногда нападали приступы жестокой меланхолии. От одного из них он, наверно, и умер в 1862 году.

Дочь

Александрина получила обычное для девушек своего круга воспитание: изучала литературу, искусство, хорошо знала иностранные языки. Также как и ее сестры отличалась некоторой экзальтированностью и сама чувствовала это. Свой дневник она открыла словами: «Я говорила, говорю и пишу, что нет большего несчастья, чем иметь голову горячую и ум набекрень». В 19 лет она вышла замуж за одного из руководителей Северного общества Н.М.Муравьева. В браке Александрина была на редкость счастлива, мужа своего обожала так, что даже друзья подтрунивали над ней. Однажды декабрист Якушкин в шутку спросил, кого она любит больше: Бога или мужа. Александрина, глубоко верующая женщина, вполне серьезно ответила: «Думаю, господь бог на меня не взыщет, если узнает, что моего Никитушку я люблю больше». Вся ее подвижническая жизнь была доказательством этих слов.

Когда за Никитой пришли жандармы, он встал перед женой на колени и стал просить прощения за то, что скрыл от нее свое участие в тайном обществе. Но она успокоила его и пообещала разделить его судьбу. Вскоре после ареста мужа Александрина приехала в Петербург и стала навещать его в Петропавловской крепости. Ей разрешили встречаться с бунтовщиком только раз в неделю. Для узника, томившегося в одиночной камере, этого было явно недостаточно и Александрина ежедневно писала ему. О том, как это поддерживало заключенного, вспоминал он сам: «Твои письма производят на меня такое впечатление, как будто самый близкий друг приходит побеседовать со мной… Моя мысль не в тюрьме, она все время среди вас, я вижу вас ежечасно, я угадываю то, что вы говорите, я испытываю то, что вы чувствуете».

Александрина Муравьёва

Никиту Муравьева приговорили к 20 годам каторги и Александрина сразу же стала добиваться разрешения следовать за мужем в Сибирь. Еще до получения ответа она поехала на ближайшую к Петербургу почтовую станцию, чтобы встретиться с Никитой, отправлявшимся в ссылку по этапу. Двухчасовая беседа с осужденным показала, что на царские милости надеяться бесполезно, но уже ничто не могло поколебать ее решение. Ее не остановили ни требование ехать в Сибирь без детей, ни подписка, в которой правительство предупреждало «о возможных оскорблениях от людей самого развратного и предосудительного класса», ни угроза, что родившиеся на каторге дети поступят в казенные крестьяне. Как только Николай I высочайше соблаговолил дать разрешение, она отправилась в далекую, страшную и тогда еще совсем незнакомую Сибирь. Перед отъездом с ней встретился Пушкин. Крепко сжав ее руку, он сказал: «Я очень понимаю, почему эти господа не хотели принять меня в свое общество: я не стоил этой чести». Затем Александр Сергеевич передал Муравьевой рукописи своих стихотворений и попросил вручить их ссыльным. О том, как декабристы приняли послания поэта свидетельствует не только знаменитый «Ответ» Одоевского, но и слова Пущина: «Пушкин первый встретил меня в Сибири задушевным словом. В самый день моего приезда в Читу подзывает меня к частоколу А.Муравьева и отдает листок бумаги, на котором неизвестною рукою было написано: