Мой первый друг, мой друг бесценный!

И я судьбу благословил,

Когда мой двор уединенный,

Печальным снегом занесенный,

Твой колокольчик огласил.

Молю святое провиденье,

Да голос мой душе твоей

Дарует то же утешенье,

Да озарит он заточенье

Лучом лицейских, ясных дней.

Отрадно отозвался во мне голос Пушкина. Преисполненный глубокой, живительной благодарности, я не мог обнять его, как он меня обнимал, когда я первый посетил его в изгнании. Увы, я не мог даже пожать руку той женщины, которая спешила утешить меня воспоминанием друга; но она поняла мое чувство без всякого внешнего проявления, нужного, быть может, другим людям и при других обстоятельствах, а Пушкину, верно, тогда не раз икнулось».

Приехав в Читу, Александрина купила дом, надеясь, что будет жить там с мужем, но заключенным запрещалось покидать тюрьму, а с женами они могли встречаться только два раза в неделю, да и то в присутствии дежурного офицера. Около года А.Муравьева оставалась единственной женой декабриста в городе и на нее ложилась огромная работа по уходу за товарищами мужа. Она делала все что могла, даже в ущерб здоровью. В совершенно необычных для себя условиях Александрина не потеряла присутствия духа: она не только научилась шить и готовить, но при необходимости колола дрова, топила печь и ходила за водой. Она была настоящим ангелом-хранителем каторжан. По ее просьбе для Бестужева присылали краски, для доктора Вольфа-лекарства, а для тех, кто хотел пользоваться ее библиотекой – русские и иностранные журналы. «В делах дружбы она не знала невозможного, все ей было легко», – вспоминал Пущин.

Однажды Александрину оскорбил пьяный офицер. Она вскрикнула и на ее крик сбежались все декабристы, в числе которых был и ее брат. Они схватили надсмотрщика. Тот позвал на помощь. Вспыхнул конфликт и заключенные прекрасно понимали, каковы могут быть его последствия. У них еще свежа была в памяти казнь их друга, которого расстреляли за одно только «умышление к бунту», но каждый из них готов был пожертвовать жизнью ради Александрины.

В 1830 году декабристов перевели в Петровский завод, где специально для них по проекту, утвержденному Николаем I, был построен каземат. Он являл собой страшный памятник самодержавию и сам по себе мог служить исчерпывающей характеристикой русского императора. Тюрьму построили на болоте и она оказалась настолько сырой и холодной, что даже в сентябре печь приходилось топить два раза в день. Камеры нельзя было проветривать, поскольку в них не было окон, а искусственное освещение требовалось и днем и ночью. В этих каторжных норах декабристам разрешалось жить семьями, но без детей. Для Александрины это было тяжелым испытанием. «Я целый день бегаю из острога домой и из дома в острог, будучи на седьмом месяце беременности, – писала она отцу, – у меня душа болит за ребенка, который остается один. С другой стороны я страдаю за Никиту и ни за что на свете не соглашусь видеть его только три раза в неделю, хотя бы даже это ухудшило наше положение, что вряд ли возможно.

Если бы нам дали детей в тюрьму, все же не было бы возможности их там поместить: одна маленькая комнатка, сырая и темная и такая холодная, что мы мерзнем в теплых сапогах, в ватных капотах и колпаках».

Между тем из дома приходили новости одна печальнее другой. Через три месяца после отъезда Александрины в Сибирь, у нее умер сын, через два года – мать, еще через три – отец. Девочки, оставшиеся у свекрови, болели. В Петровском заводе умерло два младенца, а третья, Софья, была настолько слаба, что все время держала мать в напряжении. Щедро отдавая весь жар своей души окружающим, Александрина быстро расходовала внутренние силы. В 1832 году она простудилась и стала таять на глазах. Несколько дней она не вставала с постели, а почувствовав приближение смерти, захотела проститься с дочерью. Узнав, что девочка спит, она попросила принести любимую куклу Софьи и поцеловала ее. «Ну вот, теперь я как будто саму Софьюшку поцеловала», – сказала Александрина. Это были ее последние слова.

Умерла она зимой и начальник тюрьмы попросил уголовников за большое вознаграждение выкопать могилу в мерзлом грунте, но они ответили: «Ведь она нам всем помогала, матерью нашей была, разве мы можем брать за ее похороны деньги?»

Смерть Александрины была тяжелым ударом для всей колонии декабристов, но особенно сильно переживал Н.Муравьев. Он совершенно поседел в день похорон жены. «Святая женщина, которая умерла на своем посту», – говорили о ней Волконская и Ивашева, весьма строгие в оценке представительниц своего пола. Вскоре на могиле Александрины была сооружена часовенка. И еще 37 лет, пока в живых оставался последний декабрист, там горел огонь. Хотя Муравьева завещала, чтобы ее похоронили в семейном склепе, ее предсмертное желание выполнено не было. Ее родственник, прославленный генерал Муравьев-Карский, попросил разрешения перевести прах невестки на родину. Шеф жандармов передал эту просьбу царю, на что Николай I ответил: «тебе лучше, чем кому другому известно, сколько у нас сочувствующим бунтовщикам лиц и скрытых либералистов. Они же прах жены государственного преступника сочтут чуть ли не святым. Начнется незаслуженное поклонение. Нет, пусть уж лучше лежит там, где сейчас… Мертвые страшнее живых».

Валериан никак не мог привыкнуть к обстановке, царившей в Пажеском Корпусе. Там было скучно, серо и угрюмо. Но самое неприятное состояло в том, что камер-пажи держали всех остальных воспитанников на побегушках. Мальчик пытался было восстать против глупых традиций, но товарищи вовремя остановили его. Они рассказали, что незадолго до его поступления один из воспитанников отказался выполнить поручение старших учеников. Тогда 18-летние шутники обмотали его голову полотенцем, заколотили свою жертву в бочку и под крики «ура» спустили бочку с лестницы. О проделках пажей говорил весь Петербург. Позднее и сам Валериан участвовал в некоторых из них, ибо за годы учебы гусарский дух пропитал его плоть и кровь, но все же озорство никогда не было целью его жизни. Он интересовался литературой и историей, внимательно следил за политическими событиями, а бывало, в тесной компании обсуждал и крамольные книги. Однажды друзья настолько увлеклись, что сделали знамя, под которым сражался герой только что прочитанной повести. Остальные пажи в шутку назвали их «квилками». Так и родилось их тайное общество. Несмотря на свою малочисленность, оно имело сильное влияние и когда одного из пажей наказали розгами, квилки устроили настоящий бунт. За это руководителя общества исключили из Корпуса и разжаловали в солдаты.

Бунт и его последствия надолго запомнились Валериану, а вскоре уже прапорщиком Преображенского полка, он насмотрелся такой средневековой дикости, что ясно понял: в России многое надо менять. В 1823 году он вступил в Северное Общество. Там он сблизился с наиболее революционной «отраслью» Рылеева и, несмотря на свою уравновешенность до хрипоты спорил с Трубецким. Оба князя, потомки Рюриковичей считали, что царствующую фамилию надо лишить власти, но Валериан настаивал на полном уничтожении Романовых, а Трубецкой категорически возражал.

После разгрома восстания Валериана арестовали и отправили в Петропавловскую крепость с собственноручной запиской царя: «Посадить на гауптвахту, содержать строго, но хорошо». Как император представлял себе хорошее содержание в каменном мешке, сказать трудно, но что бы ни делали для него охранники, Голицын был подавлен. Любой выход из камеры он воспринимал, как дар небес. Через месяц его привели на допрос и он увидел, что среди членов Тайного Комитета был его дядя А.Н.Голицын. Валериан искренне обрадовался, а вот Александр Николаевич особого счастья от встречи не испытал. Он даже притворился, что не узнал племянника и только когда допрос подходил к концу, спросил:

– А что бы вы сделали, князь, если бы ваше злоумышленное общество восторжествовало?

Валериан посмотрел на дядю и, не задумываясь, ответил:

– Тем, кто не захотел бы принять нового порядка, мы бы позволили уехать за границу и стать эмигрантами.

Услышав это, Александр Николаевич встал со своего кресла и театрально поклонившись, сказал:

– Благодарю вас и за эту милость.

Валериан никак не мог понять паясничает дядя перед членами Тайного Комитета или издевается над ним, своим племянником. Этот старик часто приходил к ним домой и если бывал в хорошем настроении рассказывал придворные сплетни, которых он знал великое множество. Причем всегда в его историях Романовы оказывались умными и благородными. Такая предвзятость потешала Валериана и он иногда подшучивал над дядюшкой, но переубедить его не очень-то и пытался: ведь когда Александр Николаевич был министром народного просвещения злые языки не без основания переименовали подвластное ему ведомство в «министерство народного затмения». Голицын старший запрещал не только распространение свободных идей, но и идей вообще. Он и теперь без сожаления наказал бы смутьяна, если бы тот не был сыном его родного брата. А так… так Александр Николаевич и сам не знал для чего разыграл этот фарс. В ходе следствия он пытался облегчить участь племянника, но делал это осторожно, чтобы не навредить собственной карьере.

По приговору Верховного Уголовного Суда Валериана лишили чинов и дворянства и выслали в Сибирский городок Киренск. Это забытое Богом место городом можно было назвать с большой натяжкой. Жило там человек 700 и все они были такими дремучими провинциалами, что Голицыну не о чем было с ними говорить. Слово «театр» звучало для них совершенно абстрактно, о существовании библиотек кое-кто слышал, но пользоваться ими они считали непозволительной роскошью. Валериан очень образно описал свою жизнь родителям и они, стремясь помочь сыну, решили послать в Сибирь Василия Лазова. Он воспитывал всех их детей и к нему относились как к члену семьи. Голицыны собрали небольшую библиотеку, дали Лазову денег и двух крепостных и отправили в путь. В Иркутске Лазов сказал губернатору, что по торговым делам собирается в Киренск, где хочет поселиться с Голицыным и «наблюдать за его физическим и нравственным состоянием». Губернатор отпустил Лазова и казалось при этом закона не нарушил, но его мучили сомнения. Очень уж он боялся показаться снисходительным к государственным преступникам. Чтобы успокоиться он обратился к генерал-губернатору Восточной Сибири. Тот тоже не захотел брать ответственности на себя и написал подробное письмо Бенкендорфу. Однако даже всесильный шеф жандармов не отважился принять решение самостоятельно. Он доложил обо всем царю. Николай I потребовал объяснений у матери декабриста и Наталья Ивановна написала: «На вопрос, по какому случаю грек Лазов находится в Киренске объясняю, что более 20 лет он жил у нас в доме как друг и по собственной своей привязанности к нам и детям нашим просил согласия ехать в Киренск, т. к. от правительства не было запрещения на въезд и жительство в оных городах свободного состояния людям. Мы не только не отказали ему в том, но были совершенно уверены, что он не допустит нашего сына впасть в пороки, которые еще могут усугубить его положение».

Не увидев здесь нарушения государственных законов, Николай I приказал: «Крепостных отправить в Россию, а греку разрешить остаться в Киренске», но было уже поздно: Лазова выслали из Сибири.

В 1829 году Сибирь покинул и Голицын. По указу императора его отправили рядовым в действующую армию. Как ни унизительно было новое назначение, а все же лучше, чем заштатный Киренск. Ведь Валериан сражался за Родину, а рядом были друзья, с которыми его очень многое связывало. Иногда в их мятежную компанию приходили и офицеры, сочувствующие ссыльным. Перед лицом общей опасности люди становились сердечнее и проще, а субординация вдали от столицы была не такой уж строгой. Генерал Н.Н.Раевский, младший сын прославленного участника войны с Наполеоном, направляясь из Кавказской армии в Петербург, взял с собой конвой, в который в числе других разжалованных вошел и В.Голицын. В селении Гумры отряд попал в карантин и задержался на несколько дней. Там Раевского догнал адъютант военного министра Бутурлин, который вёз пакет своему начальнику. Бутурлин видел, что Раевский обращается с декабристами как с равными и донес министру о «послаблениях», допущенных генералом. Раевского тут же выслали из армии, а бунтовщиков раскидали по всему Кавказу. Но изолировать их друг от друга было невозможно: слишком уж много «друзей от 14-го» было у Николая I. Даже в глухой солдатской слободе, куда попал Голицын, оказался его Петербургский знакомый Корнилович. А однажды там остановился и Бестужев-Марлинский. Друзья не знали, как лучше принять дорогого гостя, чем его угостить. Разговорам не было конца. Они слушали и не могли наслушаться, говорили и не могли наговориться. Несколько дней пролетели как одно мгновенье. Все сроки отъезда Бестужева давно прошли и когда, наконец, он собрался, друзьям трудно было сдержать слёзы. Каждый чувствовал, что эта встреча для них последняя. Действительно вскоре Корнилович умер от лихорадки, Бестужев погиб в бою и Валериан окончил бы свои дни на Кавказе, если бы родственники не выхлопотали ему перевод в Ставрополь.

Там Валериан Михайлович поселился в доме доктора Майера и сразу же это место стало интеллектуальным центром города. К Майеру приходили люди, которых М.Ю.Лермонтов назвал «героями своего времени». Они спорили по любому поводу и Голицын с удовольствием принимал участие в их бурных дебатах. Оставаясь внешне спокойным, «он смело и умно защищал свои софизмы и большей частью не убеждая других, оставался победителем». Он был прекрасно образован, а голубая кровь чувствовалась в каждом его движении. «Казалось, у него не могло быть резких противоречий с политическими и религиозными взглядами Майера, – писал один из постоянных посетителей этого дома, – но оба одинаково любили парадоксы и одинаково горячо их отстаивали. Спорам не было конца и иногда утренняя заря заставала нас за нерешенными вопросами».