— Положено. — И Анжелика улыбнулась еще радостнее.

— Не понял?

— Работа такая. Я обязана лыбиться.

— Да? — удивился Пыёлдин. — Тогда ладно.

— Можно продолжать?

— Не понял? — Склонив голову к плечу, Пыёлдин с подозрением посмотрел на Анжелику снизу вверх.

— Я могу продолжать улыбаться?

— Можешь. Продолжай.

— Мне платят именно за то, что я улыбаюсь.

— Хорошо платят?

— Могли бы и больше.

— Добавлю, — сказал Пыёлдин с таким выражением, словно наконец-то уяснил для себя что-то важное. — За мной не заржавеет. Как зовут?

— Анжелика.

— Да? Ну, хорошо… Можешь оставаться Анжеликой. Мне нравится. А меня зови Кашей.

— Каша? — удивилась Анжелика. — Каша — женского рода… Лучше я буду звать тебя гарниром… Не возражаешь?

— Возражаю. Я — Каша. И запомни это. Только Каша. Вопросы есть? Вопросов нет. Что у тебя на голове?

— Корона.

— Настоящая?

— Да. Я первая красавица мира.

— Прямо-таки первая? — Пыёлдин задержался взглядом на Анжелике, помолчал и добавил будто про себя: — Похоже на то… Где хозяин?

Едва услышав этот вопрос, гости безжалостно, даже с каким-то угодливым наслаждением вытолкнули прячущегося Цернцица вперед. И как тот ни упирался, стремясь остаться в толпе, это ему не удалось. Но, оказавшись лицом к лицу с Пыёлдиным, Цернциц повел себя гораздо мужественнее, чем можно было ожидать. Он поправил галстук, пригладил волосы, одернул пиджак и посмотрел в глаза главарю почти спокойно, во всяком случае, твердо посмотрел.

— Фамилия? — спросил Пыёлдин.

— Цернциц.

— Церн… Как дальше?

— Циц.

— Надо же… — Приседая и поигрывая плечами, Пыёлдин обошел вокруг Цернцица, тот стоял, глядя прямо перед собой, и не проявлял никаких видимых признаков страха.

— А меня узнаешь?

— Узнаю, — ответил Цернциц, все так же глядя в стену перед собой.

— Кто я?

— Каша Пыёлдин.

— Помнишь, значит, Кашу? — удовлетворенно проговорил Пыёлдин, и в глазах его блеснула даже некоторая горделивость — вот так, дескать!

— Помню, — кивнул Цернциц.

— Так… А кого звали Ванька-дурак?

— Меня так звали, — ответил Цернциц все с тем же каменным выражением лица.

— За что?

— За дурость.

— И как? Правы были люди, которые так тебя назвали?

— Да, они были правы. Я в самом деле дурак.

— Это твой Дом?

— Мой.

— Поумнел, значит?

— Со стороны виднее.

— Нет, Ванька, не поумнел. Дом был твой, стал мой. А?

— Так было всегда.

— Правильно. От себя добавлю — так всегда и будет. Согласен?

— Как скажешь, Каша, как скажешь.

— Уже сказал. Что же мне с тобой делать-то? Застрелить? Или в окно выбросить? Выбирай.

— Не надо меня стрелять. И в окно выбрасывать тоже не надо, — твердо произнес Цернциц.

— Это почему же? — удивился Пыёлдин.

— Так не поступают.

— А как поступают?

— Сам знаешь.

— Да? — переспросил Пыёлдин. — Вообще-то да… Отложим. Потом решим.

— Отложим, — кивнул Цернциц.

— Весь цвет города собрал? — Он окинул взглядом молчаливую толпу и заметил, заметил все-таки, как женщины, осторожно, чтобы не привлечь внимания, снимают ожерелья, вынимают из ушей серьги с бриллиантами, как мужчины снимают с рук часы и засовывают их в носки.

— Почти весь… Тебя вот не позвал. Но ты сам пришел.

— А я всегда так, разве нет?

— Да… Насколько я помню.

— Начальник тюрьмы здесь?

— Здесь.

— Давай его сюда. Начальник тюрьмы-ы-ы! — пропел Пыёлдин, оборачиваясь к молчащей толпе. — Выходи, дорогой, давно не виделись… Пробил час.

— Выходи, Суковатый, — подавленно сказал Цернциц. — Чего уж тут… Не уберег Кашу — сам виноват.

— Не уберег, — ухмыльнулся Пыёлдин и горделиво поправил автомат на животе.

Сквозь толпу протиснулся и вышел на свободное пространство полный, румяный от здоровья и выпитого человек с челочкой на лбу. Видимо, совсем недавно он отплясывал под саксофонное мурлыканье — челочка его была взмокшей, по щеке рывками стекала одинокая капелька пота.

— Здравствуй, начальник. — Пыёлдин радушно протянул руку, но тот не пошевелился. — Не хочешь подать руки?

— Не хочу.

— Не уважаешь, значит?

— Не уважаю. — Суковатый побледнел и напрягся.

— А почему? Разве я не заслужил твоего уважения? Такую вышку предложил соорудить, такое украшение для всей твоей непутевой жизни, а? Не уберег ты меня, не удержал. Перехитрил я тебя, начальник. Вокруг пальца обвел, как последнего дурака. Вертолет мне подал для личного пользования, о вертолетчике позаботился… И вот я на воле. Ведь читал в моем личном деле — рано или поздно я обязательно оказываюсь на воле.