— Что скажешь, Каша? — спросил наконец Цернциц.

— Что сказать, — подавленно произнес Пыёлдин. — Не знаю, что и сказать… Похоже, от голода ты не умрешь.

— Я умру от другого, — сказал Цернциц буднично и устало.

— От чего же ты собираешься помирать, Ванька?

— Хлопнет меня кто-нибудь по пьянке… Так мне кажется.

— Вряд ли, — с сомнением проговорил Пыёлдин. — Не думаю… Но о таких деньгах, Ванька, мы с тобой не мечтали.

— Почему? Я мечтал только о таких. Впрочем, нет, не мечтал… Слово какое-то глупое… Хотел! Да, таких денег я хотел всегда. Но скажу еще одно… Это уже не деньги.

— Что же это, по-твоему?!

— Деньги, Каша, это сотня в кармане, ну, тысяча, две тысячи… А дальше начинается что-то другое, страшноватое… Я говорил о превращениях, которые случаются с людьми, попавшими в денежное силовое поле… Нет, это не деньги, это… Это, Каша, бомба, которая может взорвать не только отдельного человека, но и страну, планету… Человек, владеющий такой кучей денег… перед чем-нибудь остановится? Его самого что-нибудь остановит?

— Как же ты уберегся в этом силовом поле? — спросил Пыёлдин подозрительно — не дурит ли его старый подельник.

— А почему ты решил, что я уберегся? — горько усмехнулся Цернциц. — И со мною происходят разные вещи, я тоже превращаюсь…

— В кого?!

— Не знаю… Я все время превращаюсь, не останавливаюсь…

— И ты уже не тот Ванька, с которым мы когда-то шастали по чужим огородам? Ничего в тебе от того Ваньки не осталось?

— Наверно, все-таки что-то осталось, — неуверенно проговорил Цернциц, и впервые Пыёлдин увидел в его глазах растерянность.

— А помнишь то утро, когда мы сидели на железнодорожной насыпи где-то возле города Днепропетровска, а мимо нас проносились поезда с углем, с рудой, с металлом… Помнишь? И было у нас тогда на двоих одно вареное яйцо далеко не первой свежести… Помнишь, где мы взяли это яйцо?

— В станционном буфете сперли! — воскликнул Цернциц с просветленной улыбкой.

— Точно! Ну, у тебя, Ванька, и память!

— Помню… — проговорил Цернциц со слезами на глазах. — И цвели одуванчики, за лесополосой урчал трактор, у хаты дико орал петух… Как он орал, как орал… У меня до сих пор в ушах ломит! И страшно хотелось жрать, как же мне тогда хотелось жрать! Не было желания сильнее.

— Было, — обронил Пыёлдин. — Спать хотелось. А девочку помнишь?

— Какую? — Цернциц поднял голову. — Какую девочку?

— Она шла по тропинке справа… Вдоль насыпи, справа от нас, в синем платье…

— Нет! — вдруг вскрикнул, как от боли, Цернциц. — Нет, Каша! Она шла слева! Слева, Каша! Вспомни! — Цернциц смотрел с такой мукой, будто и в самом деле имело значение — шла девочка справа или слева.

— Да, вроде слева, — согласился Пыёлдин.

— Вот-вот! — обрадовался Цернциц. — И ты спросил у нее… Ты спросил… Девочка, хочешь, я дам тебе половинку яйца… И она подошла… Босая, замызганная какая-то, она была еще более замызганная, чем мы с тобой… Хотя жила, наверно, в той хате, где петух орал…

— Жила, — проговорил Пыёлдин каким-то смазанным голосом. — Жила… За посадкой, наверное… Там петух… Понял, там петух орал…

Цернциц удивленно посмотрел на Пыёлдина — тот рыдал навзрыд, грязным кулаком размазывая по щекам слезы.

— Каша, — вымолвил он потрясенно. — Каша…

— На ней было платье… С синими цветочками… И бусы…

— Каша, — шептал Цернциц, сам готовый расплакаться.

Некоторое время Пыёлдин не мог произнести ни слова. Он мычал, тряс головой, тер лицо кулаками, пытался что-то сказать, попросить о чем-то…

— Говори, — наконец выдавил из себя Пыёлдин.

— Хорошо, — кивнул Цернциц. — Сейчас… Мы тогда дали ей по четвертушке. И у нее получилась половинка яйца. Она съела, улыбнулась и пошла по дорожке… И скрылась за поворотом…

Пыёлдин продолжал мычать, но наконец смог взять себя в руки.

— Иван… Иван… ты не поверишь… Она все время рядом… Со мной рядом… Как заболею, как подскочит температура, она тут же и приходит… Или когда посадят… В первую же ночь приходит и рядом с нарами стоит…

— Снится? — спросил Цернциц.

— Нет, — Пыёлдин потряс головой. — Так приходит…

— Живьем?!

— Да… Понимаешь, придет и стоит… когда температура под сорок, когда на нарах первую ночь… И это… Смотрит.

— И что? Говорит что-нибудь?! Каша, у тебя же спрашиваю! — кричал Цернциц со странной настойчивостью. — Говорит что-нибудь, когда приходит?

— Нет… Смотрит и молчит. И перед этим моим побегом приходила… В последнюю ночь. Босая, в рваном платье… Платье у нее было в цветочек…