— Вот видишь, Каша… Оказывается, есть вещи потруднее, чем нажимать на спусковой крючок, а?

— Какие вещи?

— Принятие решений, Каша.

— А тебе они даются легко?

— Решения никому легко не даются, но я вижу, что теперь и ты об этом знаешь.

— Я понял, почему ты так легко отпускаешь меня с деньгами… Ты уверен, что я никуда с ними не денусь.

— И поэтому тоже, — Цернциц присел на вентиляционный грибок, торчавший из крыши. — Твоя затея с побегом, захватом Дома, с расстрелом заложников… Ты был обречен с самого начала. Все машины, на которых ты мог уехать, оснащены радиопередатчиками. Я сам не знаю, где они спрятаны. Они могут быть вмонтированы в мотор, в корпус, в руль, они могут быть плоскими и представлять собой просто слой краски… Их невозможно обнаружить. Но эти радиопередатчики позволяют следить за тобой за тысячи километров и знать, где ты находишься с точностью до одного метра.

— До одного метра?! — восхитился Пыёлдин.

— Ну… может быть, с точностью до размера самой машины.

— Потрясающе! Слыша о таких технических достижениях, я готов плакать от восторга и счастья.

— Они тебя еще не раз заставят поплакать. И не только от счастья, не только от восторга.

— Опять шкурой чуешь?

— Что касается вертолета, — продолжал Цернциц, — идея неплохая, вполне приличная при наших с тобой прежних делах — захват колхозной сберкассы, похищение козы или курицы.

— Но мы взлетели!

— Взлетели и сели. Лучшие радары мира направлены сейчас на Дом. Спутники не спускают с него своих стеклянных глаз. Экстрасенсы, колдуны, мастера черной и белой магии уже нанесли на карты твои будущие маршруты…

— Но я сам не знаю…

— А они знают, Каша. Поверь мне, знают. Убеждался не один раз.

— Почему же они не предупредили тебя о моем визите? — с ухмылкой спросил Пыёлдин.

— Предупредили.

— Да? — удивился Пыёлдин. — И что же ты? Не поверил?

— Поверил.

— А меры принял?

— Принял.

— Не помогли, меры-то? — рассмеялся Пыёлдин.

— Помогли.

— Как же они помогли, если я здесь?

— В этом и была цель.

— А в чем твоя цель теперь, когда я здесь, когда я взял твой Дом?

— Ты его взял, или он тебя… Это уже неважно. Ты можешь расстрелять всю тысячу заложников, можешь никого не тронуть… Можешь загрузить вертолет долларами, а можешь не взять ни цента… Это ничего не изменит. Ты обречен, Каша. В действие вступили силы, которые правят миром. От тебя уже ничего не зависит.

— Да? — хмуро глянул на Цернцица Пыёлдин. — Ты в этом уверен?

— Уверен.

— Дурак ты, Ванька. Полный дурак. Сам же сказал — амнистия. Ведь сказал?

— Сказал.

— Она будет?

— Будет, — кивнул Цернциц, пряча глаза. — Будет, Каша.

— Амнистия! — прошептал Пыёлдин, наслаждаясь самим звучанием этого слова. — Да здравствует амнистия! Пусть попробует президент ее не объявить — он и в самом деле получит тысячу трупов! Он их получит! — Не в силах сдержать себя, Пыёлдин восторженно обошел вертолет в полуприсяде, играя плечами и двигая взад-вперед согнутыми в локтях руками.

Однако Цернциц оставался печальным, на Пыёлдина старался не смотреть, а если и взглядывал изредка, то с выражением скорбным и соболезнующим.

Известно, что люди, достаточно долго побывшие в изоляции, за колючей проволокой, за тюремными стенами, лучше сохраняются не только физически, но и духовно. Они словно задерживаются на том уровне, на котором судьба остановила их бег по жизни. В них остается и детская жестокость, и простодушие, и уверенность в какой-то своей, никем не понятой правоте, обидчивость, нередко толкающая их на такое, от чего седеют не только жертвы, но даже следователи, описывающие их заблуждения в томах уголовных дел.

Люди после заключения — это странные и непредсказуемые существа, лишенные житейской осторожности, опасливости, позволяющей обычным гражданам худо-бедно вертеться среди себе подобных, а некоторым доживать до весьма преклонных лет. Конечно, и в заключении, случается, живут подолгу, не очень весело, правда. Но, выходя на волю, большинство сгорает быстро и без остатка. Нечто похожее происходит с людьми, впавшими в летаргический сон, — двадцать лет, к примеру, спит юная девица не просыпаясь, и все эти годы играет на ее щеках румянец, а губки сохраняют свежесть и зовущую припухлость. Когда же врачам из самых добрых побуждений удается ее разбудить, то она за месяц-второй превращается в немощную, сморщенную старуху.

Нет-нет, ничего подобного не случится с Пыёлдиным, он не состарится физически, не угаснет духовно, потому что все эти годы жил своеобразной, но, в общем, нормальной человеческой жизнью. Как и прежде, любил он перочинные ножички, правда, теперь они были с выбрасывающимся лезвием. Если в детстве он из трубы делал самопал, набивал его спичечной серой и безумно радовался, когда подожженная через маленькую дырочку сера взрывалась в трубе и отбрасывала на сто метров громадный гвоздь, способный разворотить любой живот, то теперь он так же бесхитростно восхищался возможностями автомата Калашникова Михаила Тимофеевича.