— Но я же его обманул!

— Нет. Ты воспользовался изменившимися обстоятельствами. Вышку в конце концов поставят, и она будет еще долгие годы служить на благо зэков и охранников.

— Что же делать?

— Поблагодари добровольцев, скажи, что надеешься на них, при первой же возможности они получат оружие и займут свое место в рядах защитников Дома.

— И поверят?

— Конечно. Ведь ты скажешь правду.

— И им можно дать оружие?

— Они будут ненадежнее твоих бандюг.

— Ну, вы даете, ребята, — пробормотал Пыёлдин и подошел к краю сцены. Покачавшись с носков на каблуки, он поднял руку, прося тишины. — Значит, так… мне сообщили о том, что появились желающие взять в руки оружие и стать на защиту нашего общего дела… Поднимите руки, кто готов к этому?

Не успел Пыёлдин проговорить последние слова, как в зале дружно взметнулись несколько десятков рук.

— Ни фига себе! — потрясенно прошептал Пыёлдин. А вслух добавил: — Ну что ж… Благодарю вас. Это мужественное решение, и родина вас не забудет. — Последние слова выскочили из какого-то забытого анекдота, но именно они произвели на заложников совершенно неожиданное впечатление. Не менее сотни человек вскочили со своих мест и, кажется, были готовы взять автоматы немедленно. Их воинственные крики, потрясание кулаками, взаимные объятия напомнили Пыёлдину кадры из старых фильмов о войне, о защитниках отечества, о всенародной борьбе с вражескими полчищами. И он, не удержавшись, вскинул правый кулак над головой и прокричал, поддавшись общему подъему: — Наше дело правое, мы победим! Победа будет за нами!

Зал ответил ему дружным тысячеголосым «ура»!

Что делать, не было у Пыёлдина своих слов для таких случаев, и он вынужден был произносить слова, которые запомнились с детства. Но оказалось, что именно эти слова и действовали на людей сильнее всего. В зале поднялись со своих мест уже несколько сот человек, и чувствовалось, что они охвачены единым порывом и готовы тут же отправиться на боевые позиции у окон, лестничных пролетов, вентиляционных решеток.

Но наступил момент, когда Пыёлдин почувствовал, что смертельно устал. Все-таки его организм не был приучен к таким перегрузкам. Жизнь в камере была спокойной, размеренной и не требовала от него никаких усилий!.. Поэтому через двое суток после побега Пыёлдин почувствовал, что больше не может. Исчез азарт, кураж, когда он, полуприсев, выписывал вокруг заложников замысловатые коленца, рассекая их толпу на куски, как рассекают пирог за праздничным столом. И автомат, который совсем недавно, подчиняясь какой-то бесовской силе, неизменно устремлял свой черный взор именно в ту точку, куда смотрел Пыёлдин, тоже начал давать сбои — Пыёлдин с ужасом увидел, что его «калашников» безвольно уставился в пустое пространство окна.

Это его встряхнуло, он постарался собраться, усилия передались автомату, и тот, наполнившись энергией Пыёлдина, уставился в того человека, который в этот момент думал о Пыёлдине без должного уважения, больше того, он думал о Пыёлдине с презрением и ненавистью.

И Пыёлдин, бесхитростная душа, не задумываясь, даже с ленцой нажал на курок. Пуля вошла между бровями этого странного типа, который во время всеобщего ликования и единения оставался преступно равнодушным. Рухнув на красный ковер, он заметался в предсмертных судорогах, может быть, даже успел пожалеть о том, что так нехорошо подумал о Пыёлдине, но было уже поздно. Смерть настигла его в тот момент, когда он, разбрызгивая кровь во все стороны, колотился об пол простреленной своей головой.

Все отшатнулись, чтобы не запачкаться, и на несчастного смотрели без всякого сожаления, явно осуждая за такую некрасивую, неряшливую смерть. А когда Пыёлдин подошел и вынул из кармана трупа плоский черный пистолет, все ахнули просветленно, с восхищением посмотрели на Пыёлдина, потому что именно он распознал врага и устранил его.

— Вопросы есть? — спросил Пыёлдин, показывая толпе пистолет.

— Собаке собачья смерть! — рявкнул Бельниц и весь налился красным цветом, который охватил не только все его лицо, но распространился по шее, и даже руки его, торчащие из рукавов, от усердия сделались красными.

— Круто, — пробормотал Пыёлдин — не ожидал он столь восторженного отношения к своему бездумному выстрелу. Подняв глаза, он увидел еще одного своего помощника — Собакаря. И тот прямо на глазах начал меняться — втянул живот, раздул щеки, выпятил грудь, а глаза его наполнились нечеловеческой решимостью. Собакарь набрал полную грудь воздуха и рявкнул с неожиданной страстью:

— И как один умрем в борьбе за это!

— За что? — поинтересовался Пыёлдин, сбитый с толку энергией, которая прямо хлестала из всех щелей жирного тела Собакаря. — За что подыхать собрался?

— А вот за то! — дерзко выкрикнул совсем ошалевший Собакарь. — За то! — повторил он и даже наклонился вперед, приблизив к Пыёлдину искаженное яростью лицо, как это делают склочники и сутяги в трамвайной схватке, когда выкрикивают в лицо обидчику самые сильные, самые свирепые проклятия.

— Ничего, что у нас грудь впалая, — пробормотал Пыёлдин. — Зато спина колесом…

Это было единственное, что он мог произнести. И, повернувшись, пошел прочь, с радостью почувствовав, как за ним неслышной трепетной тенью смиренно и влюбленно шагнула Анжелика.

— Пошли отсюда, — взяв красавицу за узкую прохладную ладошку, Пыёлдин повел ее прочь от восторженной толпы заложников, собиравшихся дружно умереть за что-то такое, что понравилось им в их новой жизни. — Пошли, Анжелика, — повторил он, — пошли, дорогая…

Пыёлдин наслаждался новыми словами, которые, оказывается, таились где-то в нем все эти годы, пока он валялся на нарах, по-страшному матерился, резался в карты, убегал и прятался.

— Пошли, милая, пошли, хорошая, — пробормотал он совсем уже тихо, усовестившись этих странных слов, которые не сразу можно было и распознать, поскольку произносил их Пыёлдин первый раз в жизни и получались они у него не очень внятными. Всплыли они, похоже, из самых глубин его смятого, изувеченного сознания.