Шрифт:
— Неужели у меня такой взгляд?
— Такой, — она усмехнулась угрюмо.
— Да ведь она сама меня бросила! Я письмо получил: она меня бросила.
— Ну, там же «медовый месяц» светил.
— Господи, вы такие юные, такие прелестные, вам ли рассчитывать…
— Думаешь, легко по квартирам скитаться? — перебила Наташа агрессивно. — Сам бы попробовал, у тебя-то дворец!
— Сарайчик с гробом остался.
— Дом сгорел?
— Душа сгорела. Да, Наташа, я ничего не знаю, не ориентируюсь в этой жизни…
— Что с гробом-то?
— В сарае на столе стоит. Тяжелый, полированный, с замками…
— Ты с ума сошел?
— Весь мир сошел.
— Ну уж, не преувеличивай.
— Мне кто-то прислал гроб, а я боюсь об этом говорить.
— Так ведь говоришь!
— Нечаянно… Не бойся, я не совсем сдвинулся, следователь гроб видел. Но фирму непросто отыскать.
Она вдруг говорит:
— А Вера тебя боялась.
— Да неужели? Да почему же?
— Ты ей кулон разорвал 9 мая.
— Из-за чего?
— Не знаю. Что-то тебе не понравилось. А главное: ты изумруд в глину кинул и хотел замесить… или в гипс, ну в мастерской. Чтоб камень навсегда исчез. Вера тебя на коленях умолила. Вот такие идиотские выходки, — закончила Наташа философски, — и сводят женщин с ума.
— Никуда он не исчез, в секретере лежит. Знаешь, ведь работы мои разбили.
— Федор Платонович говорил. Убийца какой-то придурок. Да что от мужчин ждать?
— А если он драгоценность искал?
— Так она в секретере?.. — Наташа задумалась. — А может она не тебя боялась?
— Ее как-то ужасно потрясла смерть той женщины. Ну, в автомобильной катастрофе.
По странной ассоциации идей я поинтересовался:
— А режиссер когда утонул?
— Третьего или пятого… в общем, в начале июня. Много людей умирает… просто так, нечаянно, неожиданно.
Мы помолчали.
— Я лепил с Веры Цирцею?
— Ага, волшебницу. Но вы больше любовью занимались, чем делом.
— Все уничтожено. И она уничтожена.
— Кто?
— Статуя. Но снится. Белая, из алебастра, с зелеными пятнами. Лицо уж совсем позеленело. Я было думал, что она в доме…
— Кто?
— Вера. В моем доме. Но оказывается, она ушла.
— О чем ты говоришь? — закричала Наташа.
— Ее видели, понимаешь? В саду? Она качнула головой.
10
Москву-то я помню, знаю, а этот район нет… Бело-голубые башни, простор и ветер, такой горячий сквознячок, а вдруг обдаст ознобом. Поймал себя на жесте — ловлю такси — привычный, наверное, жест. Содрали тысячи и привезли в центр, в родное училище — ну, тут все знакомо.
Отнеслись ко мне аж с почтением (правда, я известен, говорят, и в иностранных галереях выставлен, а в Змеевке одна «Надежда» осталась). Разыскали руководителя мастерской — я очень просил — крупный старец, мне под стать, с сизой головой. Он целоваться полез, а я его не помню, хоть убей! «Ты моя гордость, — говорит, — лучший ученик. Тебе удалось соединить, — говорит, — античную пластичность, средневековую мистику в постмодернистской манере». А я ему: «Это неважно, — говорю (аж брови у старика вздыбились). — Я заболел и, чтоб тонус восстановить, должен свою жизнь вспомнить». Ну, вкратце объяснил: убили, мол, разбили… чем жить?
— Святослав Михайлович, как я к вам в ученики попал, помните?
— Ну как же, дорогой! Ты учился по классу живописи. У тебя был обязательный зачет по скульптуре: выполнил голову Сократа и «Прелестную пастушку». Я сразу отметил врожденные способности. Ты ко мне и перешел.
— А не связан был этот переход с какой-то трагедией в моей жизни?
— Ни о чем таком не слыхал. Ты, Максим, всегда напоминал мне по темпераменту титанов ренессанса: гордость, широта натуры, полнота жизни, страстность, даже, извини, жестокость.
— Жестокость?
— Я неточно выразился… просто в свое время меня поразило, с каким хладнокровием ты сделал посмертную маску матери. Но это хладнокровие — видимость, конечно.
— Моей матери? Она умерла, когда мне было двадцать?
— По-моему позже… ну да, ты у меня уже два года учился.
— В моем доме нет масок, значит, их тоже уничтожили.
— Зависть ты возбуждал, да… но был так отъединен, с коллегами не водился, насколько мне известно. И из какой преисподней возник тот вандал, не представляю! Кстати, маски я помню — матери и отца — они висели в северном простенке между окнами.