— Ты был в коме, без чувств, без жизни.

— Однако факт. Я эту девицу боюсь. Тебя — нет, а ее…

— Если б она не была такая маленькая! — выпалила Надя мстительно. — Как бы все сошлось! Из ревности разнесла тут…

— Какая ревность, Надюш! Она меня бросила.

— Как бы не так! Зачем тогда 10-го явилась?

— Я подарил дорогой изумруд, но сломал застежку. Кулон остался у меня.

— Когда подарил? — спросила Надя мрачно.

— Давно, еще в апреле. Видишь, Наденька! — я вдруг обрадовался. — Она 3-го за ним приезжала, а я в течение недели застежку так и не починил, хотя обещал. Выходит, правда: ты для меня все затмила, над «Надеждой» трудился.

Она отвернулась и после паузы заговорила доверчиво, как-то по-детски:

— Ладно, Макс. Ты не хочешь меня вспомнить. Ладно. Но вот в пятницу ты как бы заново со мной познакомился — и что? Что скажешь?

— Очень хорошо, скажу. Ты — единственный человек, которому я доверяю. Такая славная девочка.

— Нет, не то, Макс.

— Прости, дорогая, я опустошен и бесчувствен в смысле страсти… может быть, навсегда. Если это тебя слишком раздражает…

— Не слишком.

— То скажу: ты мне нужна.

— В качестве сиделки?

Мы пристально посмотрели друг на друга, она улыбнулась.

— Ладно, я согласна.

В среду, как обещал, невропатолог явился. «У вас же, Иван Петрович, машина есть?» — «Вместе с Семеном купили, еще до инфляции. Сейчас в ремонте, с июня барахлит». — «Богато жили?» — «Бедней тебя». — «Чего ж я-то без машины?» — «Не хотел хлопот». — «Я, часом, не алкоголик?» — «Нет, выпивал в рюмках».

Я на тахте в спальне лежал, он у окна сидел, лица почти не видно, только губы — узкие и красные, как свежий шрам.

— Как спал сегодня? — поинтересовался профессионально.

— Как обычно — со статуей.

— Твой сон — находка для психоанализа. Два главных утраченных влечения — эрос и творчество — соединились в одном образе. Статуя женщины?

— Да.

— Тебе она знакома?

— Черт ее знает!..

— Тебе знакомо ее лицо? — перебил он жестко, и я так же жестко отрубил:

— Нет.

— Или откровенность — или излечение становится проблематичным.

— Лицо скрыто, я стараюсь его угадать.

— С чем для тебя ассоциируется все это в целом? Что всплывает в подсознании?

— Зеленое пятно.

— Замкнутый круг! — Иван Петрович задумался. — Хорошо, вернемся к истокам болезни. В двадцать лет ты начал заниматься скульптурой…

— И влюбился в девушку. Вы ее знали — Люба?

— Нет.

— Я начал лепить с нее статую «Любовь».

— Не может быть, чтоб ты вспомнил! — быстро перебил доктор.

— Почему не может?

— Ну… ты б иначе себя вел сегодня.

— Не вспомнил. Ездил вчера на старую квартиру, мне рассказал сосед.

— Чем кончилась юношеская история?

— Она вышла за другого, я разбил «Любовь».

— Вера, Надежда, Любовь. — Иван Петрович усмехнулся. — Любопытная аналогия. Но даже если ты сам разбил своих идолов…

— Я был способен на это, как вы думаете?

— Опыт моей многолетней практики свидетельствует: человек на все способен, особенно художник.

— Но зачем?

— В том-то все и дело. По-настоящему сжигала тебя «одна, но пламенная страсть» — к творчеству.

— Может, я с ума сошел?

— В житейском смысле ты был нормален, дела свои устраивал разумно, даже расчетливо, несмотря на широту натуры. Вот, к персональной выставке готовился… Словом, не нахожу реальной причины, по которой ты уничтожал бы целое состояние.

— Вы сказали: по аналогии… — пробормотал я задумчиво. — Я вчера думал об этом, но… по внутреннему ощущению пустоты… и подружка Веры подтвердила: я ее не любил.

— И мне так кажется, — согласился Иван Петрович очень серьезно. — Не все на это способны.

— Я, наверное, не способен. Бьющий фонтан и горящая лампада приоткрывают пустоту, — я засмеялся, но осекся. — Тем не менее кто-то меня пытался уничтожить. На кувалде стерты отпечатки пальцев, следователь сказал.