Но вдруг телефонный звонок. Звонил Даниил Храбровицкий.

— Видел я твоего «Цыгана»…

Во мне все замерло — ожидал разгрома. Собственно, громить-то было за что — это я знал лучше кого-либо. Ну, что поделаешь: что написано на экране, не вырубишь топором. Терпи, казак. А Храбровицкий между тем баритонил в трубке:

— Написал я сценарий, называется «Почтовый роман». Не хочешь прочитать? Только так: без всяких обязательств друг перед другом…

Я молчал. По правде сказать, не знал, как реагировать на столь доверительное предложение от мэтра современней кинодраматургии. Трудно сказать, понял ли Даниил Яковлевич мое замешательство или предвкушал услышать мое «спасибо», но через паузу он, чуть-чуть заикаясь, спросил:

— Ну как?

— Только честно: чем вызвано такое расположение и доверие ко мне?

Признаться, мне очень хотелось услышать: «Думаю, что эту вещь можешь поставить только ты». Не сомневаюсь, что такое хотел бы услышать любой, даже самый маститый режиссер.

Но в трубке прозвучало:

— Понимаешь, ты человек эмоциональный… А я. кажется, написал что-то незаурядно чувственное. Вот и хотелось пропустить через тебя, как через лакмусовую бумажку. Только и всего…

Резануло меня это «только и всего». Выходит, что мои сердце, душа — вроде той «собаки Павлова»…

Прочел я сценарий, как потом выяснилось, действительно одним из первых. И сошел с ума! Во мне все загорелось, взбудоражилось… Даже подумалось: на кой черт мне теперь эти муки? Ведь все равно Храбровицкий отдаст сценарий какому-нибудь мастеру… Выдающемуся…

Вскоре пришло время откровенного разговора. Приехал я к Храбровицкому в писательский дом, что у метро «Аэропорт». Дверь открыла его жена Катя, милейшая женщина. В ее улыбке и глазах я не столько увидел, сколько почувствовал расположение ко мне. Но все же отбросил мысль, что это знак доверия — мне как режиссеру; просто эта улыбка моему Нагульнову, подумал я. Тем более что как-то в Доме кино Екатерина Ивановна хвалила меня за него.

В кабинете мастера мы как-то легко перешли на «Женя» и «Даня». Волновались оба. Ну, я-то ясно — почему, а ему-то чего волноваться? Но такова наша жизнь. Пишешь, ставишь или играешь, мучаешься, сочиняешь, отвергаешь, ночами не спишь… А придет какой-то тип и скажет: никуда не годится. Может, и поделикатнее скажет, но ранит не менее…

Я, чтобы задавить в себе эмоциональное клокотанье, водил глазами по книжным полкам и стеллажам.

— Ну д-давай, Женя! — сказал Храбровицкий грубовато, вероятно, увидев в моем ерзании в кресле неодобрение сценария. — Не подбирай слова…

— Не знаю, с чего и как начать… — Я проглотил комок, душивший меня.

— Да или нет?

— Что «да», а что «нет»?

— Не понравился? — не отступал Даня.

— Нет! — ответил я невпопад.

— Нет?! — переспросил он, ошеломленный.

— Что «нет»?

— Не понравился? — Даня начинал злиться.

— Да наоборот — очень понравился!.. — сказал я, встал и подошел к книжной полке, где стоял портрет М.И.Ромма. Портрет плыл — от волнения слезы резали глаза. Подумал про себя: «Вот собака и выдала Павлову рефлекс».

Даня крикнул:

— Катя! Подай нам кофе или чай! — Скомандовал и сел в кресло, развалясь: почувствовал, что опыт со мной удался.

Чай пили, не проронив ни слова. Выкурили по сигарете.

— Что понравилось. Женя? Только честно, — обратился ко мне сценарист уже без напора, даже с некоторой нежностью.

— Знаешь, Даня, я жутко завидую режиссерам, у которых подвешен язык… Вот сейчас я так остро чувствую, а рассказать про твой сценарий не могу — не получится.

— Давай, давай, не ломайся, — уже без нежности сказал Даниил.

Я собрался с духом и…

— Поразила новизна показа революционера. Революционер не на трибуне, не на баррикадах, а в любви! Меня поразил твой ход: через отношение мужчины к женщине показать его порядочность, совестливость, горячность и твердость. Дать возможность зрителю самому заключить: «Вот такой человек может быть истинным революционером!» Поражает сила высокой нравственности Петра Петровича Шмидта. Поступки его — смелые, даже дерзкие, любовь к Зинаиде Ризберг, с точки зрения общественной морали, — вызывающая. А сопровождение будущего фильма подлинными письмами Шмидта к возлюбленной, полными мудрой поэзии и неподдельной страсти, дает возможность режиссеру создать произведение возвышенно прекрасное… Одним словом, мне кажется, что «Почтовый роман» не столько о восстании моряков на крейсере «Очаков», сколько о красивой, достойной любви большого человека…

Я отхлебнул уже холодного чая и ждал авторского взрыва. Храбровицкий шумно выдыхал сигаретный дым. Мне казалось, что он злится, что чего-то еще ждет от меня. Чего? Молчание длилось долго…

Я решил одним ударом разорвать эту нудную тишину.

— Даня… Дай мне сценарий!.. — рубанул сплеча и умолк.

Храбровицкий стоял у книжного шкафа и рассматривал в стекле свое отражение: он явно любовался собой, нравился себе… Молчал, тянул время. «Садист проклятый! Ведь затылком видит, как я горю желанием сделать фильм! Ну не мучай! Скажи: „На! Отдаю тебе!..“»