Мы предполагали, что будет некоторое несовпадение взглядов, предвидели желание немцев расширить в фильме роль демократической Германии, укрупнить их персонажи.

К нашему сожалению, пословица, бытующая в среде тех, кто создавал совместные картины, — «Кто платит за музыку, тот и танцует». — оправдывалась.

«Мы просим, — говорили немцы (а в интонациях читалось „требуем“), — отразить в фильме героическую работу трудящихся по восстановлению разрушенной страны, показать роль партийных лидеров Отто Гротеволя и Вильгельма Пика, ввести, наравне с Вороновым и Брайтом, образ немецкого журналиста…»

Желания немецкой стороны понятны и естественны: это был шанс заявить о трагедии нации… Но наш фильм был не про это!

Соглашаться с немецкими коллегами значило увеличить вдвое метраж картины, утяжелить, перегрузить ее информацией. Это значило бы, что надо дописывать то, что отсутствует в романе Чаковского. Корежить уже выстроенную драматургическую канву… Удлинять и без того спрессованное время производства… И еще — это значило финансовое удорожание…

Во мне разгоралось сопротивление. Я предчувствовал самое страшное — закрытие картины. Помрачнели Н.Т.Сизов и Ф.Т.Ермаш.

— Иди в ЦК, — посоветовал Филипп Тимофеевич.

— Надо идти вам! — настаивал я.

— Мне скажут — фильм должен быть! И только! А с тобой будут говорить по-другому… Мягче!

Секретарь ЦК КПСС М.В.Зимянин принял меня вежливо-сдержанно: видно, его уже кто-то «накрутил».

— Если принять требования немецкой стороны, мы неминуемо искорежим цельность произведения и не успеем к сроку, — защищал я свою позицию.

— Фильм должен выйти на экраны в начале восемьдесят пятого года! И ни днем позже! — сказал Михаил Васильевич и, стукнув карандашом по столу, словно поставил точку.

Ответ меня не устраивал — я молчал. Секретаря не устраивало мое молчаливое сидение.

— Что вы предлагаете, Евгений Семенович? — смягчив интонацию, спросил Зимянин.

— Решить назреваемый конфликт на вашем уровне. С секретариатом ЦК СЕПГ…

— Ладно, подумаем, — сказал Михаил Васильевич. Потом весьма категорично подчеркнул: — Стой на своем! Но до скандала не доводи!

Хорошенькое дело, думал я, возвращаясь из ЦК. Политики в наши интриги ввязываться не хотят… Если что, скажут: «Не получилось у режиссера… Бывает!..»

Я пошел к Трунину, чтобы поделиться своими сомнениями. Вадима застал лежащим на диване и охающим от зубной боли.

— Не дрейфь, старик! — Он криво улыбался, придерживая ладонью распухшую щеку. — Самое противное — больной зуб и геморрой!.. Давай перво-наперво полечимся…

Выпили, подлечились…

— Женя!.. Дорогой ты мой неврастеник! Я же тебе говорил, что паны в драку не кинутся, а чубы все равно полетят наши. Значит, вертеться на пупе будем сами. Я уже кое-что придумал.

Он подвинул ко мне коряво исписанный лист бумаги: видно, писал лежа. Читаю:

«Сталин на ближней даче принимает Вильгельма Пика.

Пик: И не только простые солдаты, но и многие высшие офицеры стали понимать, как бессовестно обмануты Гитлером. Такие генералы, как Зайдлиц, а сейчас и фельдмаршал Паулюс, активно сотрудничают с нами…

Сталин: Это хорошо. Очень важно, какие люди будут возрождать из пепла Германию. Задачи перед вами стоят сложнейшие. Как объяснить немецкому народу, что он не может избежать ответственности за слепое подчинение Гитлеру…»

Эпизод исторически достоверный, сколоченный крепко, в чем-то даже интересный… Но куда его? И зачем он? На сквозную линию фильма еле-еле ложится… как об этом сказать Вадиму? Как его не обидеть?

— Не боись. Вставим в сценарий. Ты снимешь, а в монтаже, если будет мучить, — выбросишь…

Выбрасывать не пришлось. Хоть эпизод стоял и не в жилу, но выбросить было жалко. Убедительная получилась сцена. Благодаря, конечно, Трунину, Чхиквадзе и замечательному немецкому актеру Гюнтеру Гроббергу.

Так от сцены к сцене, чтоб «не доводить до скандала», мы невольно ускучняли фильм, разрыхляли композицию. Все эти наши сценарные мучения окупались немецкой деловитостью в организации съемок.

Профессионализм, пунктуальность коллег из ГДР проявлялись во всем. Слов «нет!», «не будет!», «невозможно» за весь съемочный период от немцев я не слыхал.

Готовили съемку эпизода, когда Трумэн в своем кабинете подписывает документ — распоряжение о бомбардировке японских городов Хиросима и Нагасаки. По сюжету — сцена ночная. Президент США в одиночестве мается, выбирая на карте города-жертвы. Кабинет освещен яркой хрустальной люстрой… Но решаться на бесчеловечный, зловещий поступок при сверкающих огнях — противоестественно… Что-то угнетало меня внутри.