— А вотъ какъ-нибудь вечеромъ въ театръ подемъ, такъ, можетъ быть, тамъ увидимъ. Но я увренъ, что тамъ, за ркой, публика нарядне. Просто мы не съ того подъзда, не съ аристократическаго на выставку попали.

— А насчетъ красоты-то французской… — продолжала Глафира Семеновна. — Вотъ у насъ въ Петербург вс ахаютъ: «ахъ, француженка! Ахъ, шикъ! Ахъ, граціозность! Француженки пикантны! Француженки прелесть!» Гд она, прелесть-то. Гд она, пикантность-то? Вотъ ужъ часа два мы на выставк бродимъ, и никакой я прелести не нахожу. Даже хорошенькихъ-то нтъ. Такъ себ обыкновенныя дамы и двицы. Вонъ какая толстопятая тумба идетъ! Даже кособрюхая какая-то. Не старая женщина, a на видъ словно ступа.

— Да, можетъ быть, это нмка, — замтилъ Николай Ивановичъ.

— Зачмъ-же нмка-то въ Парижъ затесалась?

— A зачмъ мы, русскіе, затесались?

— Нтъ, ужъ ты только любишь спорить. Конечно-же, нтъ хорошенькихъ, даже миленькихъ нтъ. Ну, покажи мн хоть одну какую-ни-будь миленькую и шикарную?

— Да, можетъ быть, миленькія-то и шикарныя француженки давно уже на выставку насмотрлись и она имъ хуже горькой рдьки надола. Вдь выставка-то съ весны открылась, а теперь осень! Ну, да я увренъ, что мы на той сторон рки и модницъ, и хорошенькихъ, и пикантныхъ увидимъ, — ршилъ Николай Ивановичъ и прибавилъ:- Однако, Глаша, ужъ пятый часъ, и я сть хочу. Надо поискать, гд-бы пообдать. Мы читали въ газетахъ, что на выставк множество ресторановъ, а пока я еще ни одного не видалъ. Должно быть, на той сторон они. Пойдемъ на ту сторону. Вотъ мостъ. Кстати на той сторон и Эйфелеву башню вокругъ обойдемъ. Нельзя-же, надо хоть снаружи-го ее сегодня вблизи осмотрть. Осмотримъ башню и сыщемъ ресторанъ.

Глафира Семеновна посмотрла на мужа и сказала:

— Не пойду я съ тобой въ ресторанъ.

— Это еще отчего? Да какъ-же голоднымъ-то быть? Вдь у меня ужъ и такъ брюхо начинаетъ подводить.

— Ну, и пусть подводитъ, а я не пойду.

— То-есть отчего-же это? Отчего? Вдь и ты-же проголодалась.

— А коли проголодалась, то вотъ какъ прідемъ домой, то пошлю за булками и за ветчиной и намся, а въ ресторанъ съ тобой не пойду.

— Да по какой причин?

— Очень просто. Вспомни, что ты говорилъ давеча насчетъ ресторана? Какую такую ду ты хотлъ спрашивать въ ресторан?.. Вотъ изъ-за этого и не пойду.

— Ахъ, это насчетъ жареной-то лягушки? Да я сегодня не буду ее требовать. Я передъ отъздомъ изъ Парижа ужъ какъ-нибудь понатужусь и съмъ жареную лягушиную лапу, и тогда я пойду въ ресторанъ одинъ, безъ тебя.

— Врешь, врешь. Выпьешь лишнее, такъ и сейчасъ спросишь. Я тебя знаю. Ты пьяный какую угодно гадость съшь. Видла я разъ, какъ ты пьяный въ Петербург у татаръ въ ресторан поспорился съ пріятелями на пари и у живого налима голову отгрызъ.

— Такъ вдь тогда вс чудили. Пентюковъ выпилъ водки съ уксусомъ, прованскимъ масломъ и съ горчицей, а я потребовалъ живого налима. Нтъ, Глаша, я пошутилъ, я не стану сегодня лягушки требовать. Это я когда-нибудь одинъ, безъ тебя.

— Побожись, что не станешь лягушки сегодня требовать, тогда пойду.

— Ну, вотъ ей-Богу, сегодня не стану требовать лягушку.

— Врно?

— Врно.

— Ну, смотри, ты побожился. Тогда пойдемъ.

И супруги направились къ мосту, дабы перйти на другой берегъ Сены.

Черезъ четверть часа они стояли противъ Эйфелевой башни и, закинувъ головы наверхъ смотрли какъ ползутъ подъемныя машины на башн, поднимающія публику въ первый, во второй и третій этажи, какъ въ каждомъ этаж около перилъ бродятъ люди, кажущіеся такими маленькими, какъ мухи или муравьи.

— Неужто и намъ придется по этой машин подниматься? — съ замираніемъ сердца спросила Глафира Семеновна и, уставъ стоять, сла на одинъ изъ стоявшихъ рядами передъ башней садовыхъ стульевъ.

— Да что-жъ тутъ страшнаго-то? Сядешь, какъ въ карету, машина свистнетъ — и пошелъ, — отвчалъ Николай Ивановичъ и тоже слъ на стулъ рядомъ съ женой.

— Охъ, страшно на такую высоту! — вздыхала Глафира Семеновна.

— Зато письма съ башни напишемъ и похвастаемся передъ знакомыми, что взбирались въ поднебесье.

— Николя! Башня шатается. Вотъ я и теперь вижу, что она шатается.

— Да нтъ-же, нтъ.

— Я теб говорю, что шатается. Видишь, видишь… Ты смотри вправо…

Супруги заспорили, но въ это время передъ ними остановилась пожилая женщина въ потертомъ шерстяномъ плать, въ бархатной наколк и съ сумочкой черезъ плечо. Она совала имъ въ руки два желтенькіе билета и бормотала:

— Pour les chaises, monsieur, vingt centimespour le repos.

Николай Ивановичъ вытаращилъ на нее глаза.

— Чего вамъ, мадамъ? Чего такого? Чего вы ввязываетесь? — говорилъ онъ удивленно.

Женщина повторила свою фразу.

— Да что нужно то? Мы промежъ себя разговариваемъ. Се ма фамъ — и больше ничего, — указалъ Николай Ивановичъ на Глафиру Семеновну и прибавилъ, обращаясь къ женщин:- Алле… А то я городового позову.

— Mais, monsieur, vous devez payer pour bs chaises, — совала женщина билеты.

— Билеты? Какіе такіе билеты? Никакихъ намъ билетовъ не нужно. Глаша! Да скажи-же ей по-французски и отгони прочь! Алле!