— Тогда из-за чего же?

Я гляжу в ее глаза цвета листьев кувшинки.

— Из-за всего остального.

Она встречает мой взгляд улыбкой.

— Все остальное тоже будет хорошо.

— Откуда ты знаешь?

— Иначе и быть не может, — отвечает она.

— Иногда мне кажется, будто я задыхаюсь, — продолжаю я.

— У меня такое тоже бывает.

— И что ты делаешь?

— Звоню тебе, — говорит она. — Ты для меня кислород.

Я вылезаю из машины, Тамара тоже выходит, чтобы заключить меня в рискованное беззаконное объятие в ослепительном свете ксеноновых фар «вольво». Резкий холод пробирает до костей: наступающая зима понемногу берет верх над осенью, и я, прижавшись к Тамаре, невольно дрожу.

— Ты для меня, — шепчу я.

Тамара смущенно поднимает на меня глаза.

— Что?

— Ты для меня кислород.

— А…

Она целует меня в щеку. Мы стоим, прижавшись лбами, и, устало улыбаясь, смотрим друг на друга. Ее губы мучительно близко, в считаных сантиметрах от моих, но я понимаю, что это будет ошибкой. Спустя мгновение Тамара чмокает меня в подбородок и садится в машину, а я недоумеваю: а вдруг она ждала, что я ее поцелую?

— Позвони мне завтра, — говорит Тамара.

Я обещаю непременно позвонить, ступаю на тротуар и провожаю ее взглядом. Обернувшись, чтобы подняться по ступенькам в подъезд особняка, я с изумлением замечаю в окне гостиной голого по пояс Джеда, который мрачно и сурово смотрит на меня.

— Это была Тамара? — спрашивает он, когда я захожу в квартиру.

Джед, как обычно, сидит на диване и с сердитым видом смотрит «C.S.I.: место преступления».

— Она меня подвезла, — поясняю я.

— Как мило.

— Ты чего?

— Ничего.

— Она всего лишь подбросила меня до дома. Джед делает знак, чтобы я замолчал.

— Меня это не касается, — бурчит он, не отрывая глаз от экрана.

К половине одиннадцатого утра в пятницу я сижу как на иголках. Сегодня доктор Сандерсон должен сообщить мне результаты биопсии. Почему он до сих пор не позвонил? Если бы все было в порядке, он бы, скорее всего, уже позвонил, радуясь возможности избавить меня от мук неизвестности. Если же новости неутешительны, тогда он наверняка подождет, пока у него выдастся свободная минутка, чтобы ответить на мои вопросы и обсудить лечение. Никто не любит сообщать дурные вести. Наверно, за эти годы у него выработался целый ритуал: если результаты анализов хорошие, он немедленно звонит пациенту, а трудные разговоры оставляет на потом и звонит в конце рабочего дня, после приема больных. Садится в дорогое кожаное кресло за стол из красного дерева, отпивает для храбрости глоток виски из бутылки, хранящейся в ящике стола, и принимается звонить тем, чьи дела плохи. Он тоже посредник между лабораторией и пациентами, и пусть он в этом не виноват, но решать проблему все-таки приходится ему. Мы всегда перезваниваем клиенту сразу же, как узнаем, что товар прибыл раньше срока, или нам удалось выяснить недоразумение с поставщиком. Если же все плохо, мы оттягиваем до последнего, а позвонив, надеемся, что клиент окажется занят и нам удастся ограничиться сообщением на автоответчике. Для Сандерсона я Крейг Ходжес, мои раковые клетки — свуши не того цвета, и пусть доктор ни в чем не виноват, все равно он понимает, что разговор будет неприятный.

Черт. У меня рак. Я так и знал.

Я уже раз пять звонил в приемную, но бросал трубку после первого же гудка. Я боюсь нарушить хрупкое космическое равновесие, как будто от моего звонка результаты анализов изменятся. Нет, уж лучше с буддийским спокойствием ждать, пока Сандерсон позвонит сам. Но какое уж тут спокойствие, когда по спине течет холодный пот, ладони влажные и ледяные, а ноги дрожат. Так что я поднимаюсь и иду в душ. Стоя под струями воды, я представляю, как рассказываю Хоуп и Тамаре о своем диагнозе и что за этим следует. Хоуп рыдает, обнимает меня и принимается звонить родителям; поплакав, они с мамой обсуждают, что отец должен найти лучших специалистов и подключить все связи, дабы нас немедленно приняли; все это Хоуп говорит, решительно вздернув подбородок. Тамара, с трудом сдерживая слезы, бросается мне в объятия, заключив всю свою затаенную страсть в бесконечном поцелуе, а потом молча ведет меня в спальню, чтобы мы наконец смогли выразить невысказанные чувства перед предстоящей мне битвой со смертью. И только час или два спустя, после того как мы торопливо и нежно занимаемся любовью, она заливается слезами, спрятав лицо у меня на груди, и мы лежим в отчаянии, обнявшись, голые и мокрые.

Представив себе это, я испытываю такое возбуждение, что никакие грустные мысли не способны его унять. Да пошло оно все к черту, надо же как-то убить время! «Все равно ты болен», — говорю я себе, спустя несколько минут выходя из душа.

В половине двенадцатого я сдаюсь и с кухни звоню Сандерсону. Джед с Нормом в гостиной смотрят CNN.

— Добрый день, — любезно здороваюсь я с секретаршей, как будто ее расположение мне чем-то поможет. — Могу я поговорить с доктором Сандерсоном?

— Представьтесь, пожалуйста, — низким голосом просит она с русским акцентом, выговаривая слова со старательностью новичка.

— Закари Кинг. Мне на этой неделе делали цистоскопию.

— Доктора сейчас нет, — отвечает она.

— Не подскажете, когда он будет?

— В понедельник.

— В понедельник? — изумляюсь я. — Но я должен был созвониться с ним сегодня.

— Сегодня его нет.

— Он в клинике? С ним можно как-то связаться?

— Доктор уехал на выходные, — поясняет она. — Сегодня дежурит доктор Пост. Если хотите, я передам ему ваше сообщение.

Я чувствую, как во мне нарастает паника.

— Послушайте, — говорю я. — Как вас зовут? Секретарша озадачена.

— Ирина, — отвечает она.

— Так вот, Ирина, — продолжаю я. — Результаты моей биопсии должны были быть готовы сегодня. Я не знаю, кто кому должен был звонить: я доктору Сандерсону или он мне. Но я должен был сегодня узнать результаты. Их передадут доктору Посту?

— Нет, — говорит Ирина. — Их доставят сюда.

— Вы не знаете, они уже пришли?

— Конверты с результатами анализов имеют право вскрывать только врачи.