Шевердин Михаил Иванович
Шрифт:
До него доходили очень смутные слухи, что Хаджи Акбар служит бухарскому правительству и даже якобы пользуется большим доверием командования Красной Армии, являясь проводником и фуражиром. Но ведёт он себя странно, что-то слишком его люди смахивают на разбойников. И чего ради он явился в Курусай? Нет, здесь что-то кроется неприятное.
С тоской он перебирал в уме, сколько придётся израсходовать на братца и его спутников риса, моркови, масла кунжутного, перца, чая. Он почтительно кивал невпопад головой, а сам бессвязно бормотал склонившемуся слуге: «Того... зарежь облезлого, хромого. Он ничего, он жирный!» И тут же он издал жалобный вопль. Мимо дверей люди Хаджи Акбара тащили за рога упиравшихся огромных баранов, среди них — гордость его, любимца, могучего кучкара. Бай сделал движение, чтобы вскочить, помешать чудовищному делу, святотатству!
— Садитесь, братец, душа моя! Я хочу беседовать, — заметил Хаджи Акбар.
— Но... кучкар... лучший… самый лучший... бойцовый кучкар...
— Мой драгоценный братец, что там какой-то кучкар... те-те... когда вся наша жизнь — дуновение ветра. Да что вы, братец, упёрлись, словно бугай!
— Но... я другого. Я приказал зарезать другого.
— Такой несравненный хлебосол не пожалеет для столь приятного гостя какого-то барашка.
Только теперь в тоне брата Тишабай ходжа заметил издёвку. Всё сжалось в нём, и он не сел, а свалился обратно на свое место.
Хаджи Акбар взял с дастархана блюдечко с конфетами и сунул его в лицо баю.
— Не соблаговолите ли вы объяснить, что это такое?
— Кон... кон... фе... ты.
— Поразительно! А я, недогадливый, и не сообразил. Правильно. Но скажите, какие это конфеты?
— Хор... хорошие... мос... московские, старого режима ещё конфе...
Он поперхнулся, потому что Хаджи Акбар грубо швырнул ему конфеты прямо на дастархан, в полном противоречии с медоточивым тоном. От неслыханного обращения бай онемел. Лицо его стало изжёлта-серым, но он всё ещё не понимал... И всё также мягко, почти нежно Хаджи Акбар укоризненно заметил:
— Вы, братец, светоч торговли, вершина разума, пример молитвенного рвения, неужели вы смогли, один из столпов ислама, неужели вы можете вести торговлю с исчадием ада — большевиками.
— Н... н... нет, аллах... То есть... Но они...
— А сахар, что у вас на дастархане, — простонал Хаджи Акбар с наигранным отчаянием, — я вижу и глазам не верю — он тоже русский? Во всём исламском мире объявлен газават против неверных. Воины ислама сражаются львами храбрыми с язычниками-большевиками, и вдруг вы торгуете с большевиками и не брезгаете пить чай с погаными конфетами и сахаром, замешанными на поганой свинячьей моче. К величайшему прискорбию вы, братец, забыли про фетву его высочества эмира, запрещающую под страхом виселицы торговать с Самаркандом, Ташкентом. Смерть грозит нарушителям фетвы!
Никогда не отличался Тишабай ходжа храбростью, но от братских упрёков Хаджи Акбара он вспотел и весь сжался. Всё в голове у него перевернулось. Значит, Хаджи Акбар переметнулся к Энверу. Он искоса глянул на дверь, ожидая, что вот-вот ворвутся палачи. От одного воспоминания о Батыре Болуше он задрожал. Но, видимо, Хаджи Акбар не торопился, и бай пришёл в себя.
— Что будет, если узнают о нарушении фетвы? О, я вижу, единственное спасение — в выкупе души и тела, — продолжал явно издеваться Хаджи Акбар.
«Ага, ему нужны деньги. Фетва эмира ни при чем», — мгновенно сообразил Тишабай ходжа.
Баю даже начало казаться, что беда прошла мимо, что змея спрятала жало. Очень добродушно Хаджи Акбар пошучивал, очень искренне расхваливал тишабаевских коней и даже, приметив пробегавшую через двор служанку, пошутил:
— Э, братец, да ты и бабник, оказывается. Не знаю, красива ли она... те-те... больно плотно, толстомясая, подолом камзола лицо прикрыла, но от наших глаз не укрылись... те-те... её прелести...
Он прервал бессвязные оправдания Тишабая ходжи, вполне искренне отказывавшегося от красавицы, и вдруг сказал:
— А теперь к делу! Надеюсь, ты не захочешь прослыть невежливым и жадным и не откажешься вознаградить меня пощедрее...
— О, конечно, конечно, — всё ещё вымучивая на своём кислом лице подобие улыбки, бормотал Тишабай ходжа, — что касается угощения, то мы готовы... то есть мы уже распорядились...
— Неужто вы думаете, дорогой братец, что я ехал за двадцать ташей, отвлёкся от государственных дел за блюдо постного плова, а?
Незаметно рука его поднялась, и вдруг, вцепившись в отвороты халата Тишабая ходжи, он заорал:
— Золото, давай, собака, золото!
Пот снова прошиб бая. Он бормотал молитву, избавлявшую от грабителей, и с ужасом думал: «Недаром всё утро какой-то приблудный теленок тыкался в створку ворот. Не иначе альбасты-оборотень».
— Не смей, — взвизгнул Тишабай ходжа, — господин эмир премного нами довольны — мы посылаем ему от наших доходов. И господин Энвер-паша премного довольны. Да будет вам известно, уважаемый: немалые суммы нами ссужаются на дело ислама, на священную войну с неверными... Господину эмиру и его хвостам... Не смей!