Шевердин Михаил Иванович
Шрифт:
Чем дальше он говорил, тем твёрже становился его голос, тем больше он смелел...
— Да, да. Ибрагимбек тоже рады от нас.
— А что вы скажете... те-те... обожемый братец, если узнаете, что сам Ибрагимбек послал меня? — вкрадчиво проговорил Хаджи Акбар и для убедительности подкрепил свои слова таким тумаком, что у Тишабая ходжи перехватило дыхание. Но сейчас Тишабая трудно было напугать:
— Да половина войска Энвера-паши на наши деньги одеты, обуты, вооружены. Да если кто-нибудь из курбашей меня обидит... Ну, знаете, осла, которого я на крышу затащил, смогу сам и вниз сбросить. Разве Энвер меня даст в обиду! Скорее у ишака рога вырастут, скорее у верблюда крылья вырастут.
Он самодовольно почмокал губами.
— Да с зятем халифа у нас особая дружба. Теперь он преисполнился важности и держал себя уже спесиво.
— Я вижу, что ты, братец, пошутил, — говорил он, — Я не обижусь. Мы и тебя не забудем. Сказал ты, что тебе нужны деньги. Мы не откажем в нашей щедрости и вам... Как говорит пословица: «Ласковой собаке — мозговую кость». Сколько тебе требуется, скажи... Мы вам достанем, конечно, под проценты...
— Проценты... Те-те... С родного брата — проценты! — вырвалось у Хад-жи Акбара, и он странно не то всхлипнул, не то усмехнулся. С откровенным и ироническим любопытством он разглядывал худое болезненное лицо брата, и будь Тишабай понаблюдательнее, он испугался бы выражения тёмных острых глаз Хаджи Акбара.
— Проценты, говоришь?.. — протянул он. — На твою пословицу, дорогой, разреши припомнить другую: «Мясник лучшему другу продаёт кости». Не обеспокою ли я вас, многоуважаемый, если попрошу потревожить свою особу.
Он легко вскочил и, схватив за воротник Тишабая ходжу, дёрнул его так, что тщедушное тело брата на мгновение повисло в воздухе. — Осла, говорить, можно втащить на крышу, можно и сбросить... хо-хо! Здорово сказано, господин бай. Да ты понимаешь, что ты мне здесь наболтал! Ты, оказывается, враг Советов, басмач, дорогой братец!
— Ты... ты...
— Да... я командир Красной Армии... меня... те-те... произвел за услуги сам командующий... я... а ты мне про Энвера, про Ибрагима... Да ты понимаешь, одно мое слово — и... тебя повесят, дорогой братец. Пошли, — вдруг закончил он.
К... к... уда? — залепетал Тишабай ходжа. Панический страх снова охватил его. — Неправда! Я не басмач. Я жертва басмачей... Смотри на мои ноги, на мою спину: я большевой...
Но Хаджи Акбар только издевался над братом:
— Идём туда... к деньгам, к золоту.
Хаджи Акбар буквально вышвырнул Тишабая ходжу из айвана. Он заставил его открыть все подвалы и амбары. Осмотрев товары, Хаджи Акбар тащил брата за шиворот к следующей кладовой, оставив настежь двери. Влачась по двору, бай с горестью видел, что люди Хаджи Акбара кинулись в глубину складов и шарят там в товарах. Он жалко лепетал, умоляя:
— Остановите их!.. Остановите грабёж!
— Ха, зачем? — поднял сокрушённо к небу глаза Хаджи Акбар. — Я вижу, у тебя все товары с севера... Не только московские конфеты, а всё московское. Ну... те-те... смотри, это что?
Они стояли в полутёмном сарае, и сырость била в нос.
— Кто ты?— стонал бай.— Кто ты, наконец? Значит, ты не большевой?
— Слава аллаху. Мы не оставлены его милостями. Имеем приказчиков и в Гиссаре и в Бухаре. К нам везут материи из Ференгистана... Дело рук наших... Трудимся во славу господа.
Хаджи Акбар потянул к себе штуку ярко-красного коленкора и сунул под нос Тишабаю ходже наклейкой с фабричным знаком цинделевской мануфактуры.
— Ай-ай! Какое легкомыслие! И материя московская! Всё у тебя московское, кяфирское! Как мы все огорчимся, если ты, да не допустит аллах, окажешься во власти большевистской заразы.
— Грабят! Дод! Караул! — взвыл Тишабай ходжа и выскочил во двор.
— Мусульмане, — завопил он вне себя, — вай дод!
Но перед ним снова возникла толстая угреватая физиономия Хаджи Акбара.
— Так, так, братец ты мой, хочешь не хочешь, а рассказывай, где у тебя денежки.
— Ты ослиный зад, а не братец! Нет у меня денег. Кому понадобился пав-лин, отправляйся за ним в Индию.
— Что-о! Не желаешь освободить свою мошну! А ну-ка, друзья, погрейте ему спину, а то кровь у него застоялась.
— Не смейте... не слушайте изверга, поднимающего руку на родного брата. Клянусь, в день страшного суда, когда архангел Исрафил протрубит два раза, и в первый раз, чтобы умертвить всё живое, он умертвит твою проклятую жадную душонку, братец, а когда протрубит во второй раз, мы все воскреснем, а ты, шакал, не воскреснешь! Да, да, не воскреснешь!
Но Хаджи Акбар не так-то легко пугался ангелов. Он потирал руки, хихикая, поглядывал на мечущегося брата и приговаривал:
— Хлеб покажи — и святой откажется от веры, золотом позвени — и ангел совратится с пути! Если ты присоединил к своему имени титул «ходжа» —думаешь, ты теперь потомок пророка? Вот я Хаджи, и все воображают, что я паломничал к священному черному камню. Да, я ездил, только не в Мекку, а в Германию, в Берлин, к священной каабе имя которой — золото. И ей-же-ей! Я не поглупел... те-те... от этого. И паломничество и торговля! Ну, братец, где закопал денежки? Ну? Ну?