Следующий день Кати провела в седле, без смущения оттеснив жреца Атуана с привычного места подле императора. Изящная серая лошадка, приготовленная для нее, была послушна по природе; капля магии сделала их настоящими друзьями. Откровенную влюбленность императора мог не заметить разве что слепой, императорская же свита, военачальники и жрецы на зрение явно не жаловались. Перешептывания разбегались по рядам, как волны от брошенного камня. Магический слух Кати без труда различал их: войско идет на битву с колдунами, а повелитель ухлестывает за колдуньей – каково? Интересно, что звучало это чаще с гордостью, чем с гневом, как будто любовные победы императора добавляли значимости и его солдатам. Жрецы, впрочем, подобной снисходительности не проявляли. Но и роптать в открытую не смели.

Верховный жрец хранил обычную непроницаемость. После дневного привала он занял место в носилках, то ли отчаявшись сдержать императора, то ли уступив наконец старческой немощи. Атуан держался позади.

Завитки волос на висках императора искрились под солнцем. Кати в открытую любовалась ими.

– Этим же путем мы ехали на последнюю войну с аггарами, – говорил ей император. – С тех пор уже четырнадцать лет мы живем с ними в мире. Я дорого отдал бы, Сильная, за то, чтобы этот поход имел такое же завершение.

– Зачем вы вообще с ними воевали? – спросила Кати. – Не так давно вы были одним народом, у вас общая кровь. Земли хватает с избытком. Что вам делить?

Император усмехнулся:

– Такова наша природа, Сильная, не зря вы зовете нас дикарями. На самом деле войны всегда начинались по воле храма – по откровению Бога, если верить жрецам. Когда-то предки аггаров не присоединились к восстанию против колдунов, а после победы не приняли власть храма и императора. Формально это и было поводом для войн. Прежде я считал это глупостью и винил во всем властолюбие жрецов.

– А теперь?

– Теперь я смотрю глубже – так, как смотрели жрецы. Войны с еретиками были нужны Империи. В противном случае, не имея врагов, чем мы стали бы за прошедшие века? Мирными земледельцами, неспособными удержать меч? Играющими на лугу детьми? Вернувшиеся колдуны взяли бы нас голыми руками. Жрецы понимали это, понимали, что вы однажды вернетесь и вернетесь отнюдь не с миром. Они выбрали жестокий путь – но, увы, единственно верный.

Он помолчал. Стук копыт был как беспрестанные грозовые раскаты. Улыбнувшись с обезоруживающей прямотой, император добавил:

– Впрочем, мы и без того неплохо поддерживали боевую форму. Междоусобные войны в Империи прекратились только в царствование моего деда, когда усилилась императорская власть.

– Я никогда не смотрела на это с такой стороны, – призналась Кати. – Ты прав, император, мы считали вашу воинственность всего лишь признаком дикости. Я о многом прежде не задумывалась, а ведь во мне течет и ваша кровь.

– Я знаю. Кар говорил мне.

– Он… много обо мне говорил?

– Не очень, как я сейчас понимаю. Будь на его месте я, госпожа моя Сильная Кати, я не смог бы ни говорить, ни думать ни о чем другом.

Вспышка его чувств заставила Кати с беспомощной улыбкой опустить голову.

– Он думал о тебе, император. И теперь я его очень хорошо понимаю.

Это было сказано – пусть и на беду. Радость императора взвилась обжигающим костром. Вслух же он не сказал ничего, лишь тронул поводья, так что лошади пошли совсем рядом. Так, бок о бок, они ехали до самого вечера, говоря обо всем и ни о чем, странно счастливые среди охваченного войной мира. Настоящее было прекрасно; вздумай же кто-то напомнить Сильной о видениях будущего, Кати рассмеялась бы ему в лицо.

Когда сигналы труб возвестили остановку, император спешился первым и протянул руки, чтобы помочь ей сойти с седла. Судя по оглушительному вдоху всех, кто оказался рядом, это было далеко за рамками обычной любезности. У юноши, державшего под уздцы императорского коня, от удивления отвисла челюсть. Император остался невозмутим, и Кати, вслед за ним – тоже.

Они сидели рядом за ужином и после ужина вместе прогуливались вдоль палаток. Лагерь постепенно затихал. Немногие встречные низко склонялись перед своим владыкой и провожали их долгими удивленными взглядами, на которые император обращал внимания не больше, чем на окрепший к ночи ветер. Кати всем телом ощущала его страсть, понимая уже, что император не сделает попытки ее утолить, и не зная, радоваться ей или огорчаться. Ничто в воспоминаниях его подданных не указывало на подобную сдержанность, наоборот. Разобрать же смутные намерения императора Кати не могла.

Целуя ей на прощание руку, он сказал лишь:

– Добрых снов, моя прекрасная госпожа. Я уже с нетерпением жду утра и новой встречи.

«Я тоже» – хотела сказать Кати. Но далекая зарница Силы, слабая, но все же явственная, никак не могла быть уместной в лагере дикарей. Кати вздрогнула, обернулась.

– В чем дело? – спросил император, в то время как рука его уже схватилась за рукоять меча.

– Мне нужна лошадь.

Не объясняя больше ничего, Кати бросилась к коновязи. Вскочив на первого попавшегося жеребца, магией направила его галопом в сторону вспышки. Следом уже скакал император – так же без седла.