Это наше несчастье в Макеевке продолжалось до тех пор, пока на завод имени Кирова не приехал из Москвы новый директор — Георгий Гвахария. В течение года он организовал хозяйственные дела так, что были заасфальтированы все улицы и тротуары. Люди облегченно вздохнули и на выборах в 1936 году избрали его депутатом в Верховный Совет СССР. Но быть народным депутатом ему довелось совсем недолго: в начале 1938 года его объявили врагом народа, арестовали и расстреляли.

— У вас в Сталинградской области такая же распутица? — спросил я у Оксаны, сидевшей рядом со мной с огромной санитарной сумкой на коленях в шедшем третьим студике.

— Нет, Николасик, — ответила она, — земля у нас там совсем не такая. Она у нас больше песчаная. Таких проблем на дорогах после дождя, как здесь, у нас я не встречала…

Олег Милюшев в присутствии других, обращаясь ко мне, называл меня «товарищ младший лейтенант», а я его — «гвардии старшим лейтенантом». Но когда мы оставались тет-а-тет или в присутствии Оксаны, он называл меня Никласом, а я его — просто Олегом. За время Курской битвы мы с ним стали почти родными, с ним я чувствовал себя как рядом с моими старшими братьями Джоном или Майком. Он мне и я ему — мы не боялись говорить такое, чего при людях ни я, ни он не позволили бы себе сказать. Он стал для меня настоящим большим другом. Как-то однажды заговорили о битве за Москву.

— Что бы кто ни говорил, а российская зима действительно сыграла с немчурой злую шутку, особенно под Москвой, — рассказывал Олег. — Осенью 1941-го и весной 1942-го на паршивых советских дорогах грязь стояла почти непроходимая для немецких танков, не говоря уже об их артиллерии, машинах и мотоциклах. Их техника не справлялась ни с российской грязью осенью, ни с нашим глубоким снегом зимой. Даже самолеты их стояли на приколе. А моей тридцатьчетверке — хоть бы что. Вот и погнали немцев… А знаешь, — продолжал Милюшев, — если бы Гитлер и его военные советники приняли во внимание состояние наших дорог при непогоде, то они бы начали войну не в конце июня, а в начале мая. Тогда наступление на Москву пришлось бы не на распутицу и не на суровую зиму. И Москва могла бы не выстоять…

После двух часов борьбы с грязью водители попросили у Олега разрешение сделать небольшой привал, чтобы, выражаясь военным языком, «оправиться и перекурить». Мы остановились возле высоких полуразрушенных дымоходов и печек — это все, что осталось от, по-видимому, большого белорусского населенного пункта, сожженного фашистами дотла. Наступая от Курска до Днепра, мы видели немало полуразрушенных дымоходных труб и печек, но чтобы весь населенный пункт был сожжен полностью, до единого строения — впервые. Ребята разошлись к ближайшим трубам и печкам. Оксане по ее делам пришлось отбежать подальше. Минут через пять все ребята собрались ближе к автомобилям. Курили, ждали, когда вернется Оксана. Как вдруг издали послышался ее крик:

— Скорее! Скорее! Идите сюда!

Все побежали на ее зов.

Я подумал, произошло что-то чрезвычайное, и первым оказался возле Оксаны. То, что я и все собравшиеся там увидели, было очень странным. Рядом с одной из полуразрушенных труб и грудой битого кирпича, из отверстия в земле высунулось наружу что-то непонятное. Оказалось, что из глубокой норы в земле задом к нам выползала старушечка: маленькая, вся в каком-то тряпье, грязная, седая, давно не чесанная. Она с большим трудом попыталась распрямиться, но так и не смогла этого сделать. Она смотрела на нас испуганными, слезящимися глазами и, казалось, пыталась понять, кто мы такие и как здесь оказались. Ее руки были расставлены так, будто она боялась, что вот-вот упадет. К ней подошла Оксана и взяла ее под руку.

Старушка наконец увидела на наших пилотках красные звездочки и произнесла хриплым голосом:

— Наши! Наши пришли…

Впечатление было такое, будто она не знала, что территория, где располагалась ее нора, была уже давно освобождена от немецко-фашистских оккупантов. Части Красной армии не зашли в эту спаленную деревню, и вряд ли они могли догадаться, что там от оккупантов прячется в подземелье несчастная бабушка.

— Да, мамаша, мы наши, — сказала ей Оксана. — Что вы там искали в той дыре?

— Ничего не искала, — ответила старушка. — То моя хата, доченька, я там сплю и прячусь от непогоды: герман все спалил. Все начисто!..

— Как вас звать, мамаша? — спросил старушку Олег Милюшев.

Она посмотрела на Олега и ответила:

— Лявониха я, сынок, Лявониха.

— Это значит, — объяснил нам Олег, — ее мужа звали Левоном. Женщин кое-где в Белоруссии после женитьбы называют по имени мужа.

— Когда «герман» спалил ваше село, мамаша? — спросил Лявониху Олег.

— Як дауно гета было?.. Як дауно гета было… — повторила старушка. — Калi шмат грыбоу было у нашым лесе. Я пайшла па грыбы. Заблудзiлася. А вернудась, усе спалена i нiкога не засталося. Iх спалiлi у калгасным свiрне. Палiчылi партызанамi.

— Когда много грибов было в нашем лесу. Я пошла по грибы. Заблудилась. А вернулась, уже все сгорело и никого не осталось. Их сожгли в колхозном амбаре. Посчитали их всех партизанами, — перевела нам на русский Оксана. Как украинка, она понимала белорусский лучше, чем русские.

— И вы с тех пор живете в этой норе?

— Жыву, жыву. Лявона свайго з вайны чакаю, — произнесла вдруг старушка.

Нам стало ясно, что эта бедная старушка от всего ею пережитого немного тронулась умом и что ей надо помочь. По пути нашего маршрута оказался чей-то медсанбат, и мы решили отвезти Лявониху туда.