Грузин молча кивнул.

— Я попробую, — предложил Елень. — Пока идет дождь…

Он развернул свое мощное тело и начал осторожно раздвигать солому в задней части танка, прокладывая себе узкий тоннель. Сначала двигался медленно, потом добрался до менее плотных слоев и наконец почувствовал дождь на ладонях, прохладу ветра на лице. Сдвинул шлемофон с головы и через паутину соломы внимательно осмотрел залитое водой поле. Вокруг никого. Как барсук, выполз он из поры и, повернув голову, тихо позвал:

— Вылезайте.

Первым, извиваясь как уж, выполз Янек, и вдвоем они помогли выбраться Саакашвили, вытягивая его за левую руку. В правой грузин судорожно сжимал саблю.

— Единственное оружие, — как бы оправдываясь, шептал он.

Минута молчания тянулась бесконечно.

— Вот дьявол.

Вместо головы Черешняка они увидели в соломенном коридоре туго набитый вещмешок.

— Тьфу! — Елень махнул рукой. — Смерти боится, но еще больше боится за свой мешок. Такого быстрее пуля найдет.

— Ну нет, — заверил Томаш, вычесывая пальцами стебельки из волос.

Все четверо прокрались на другую сторону стога. Дальше начиналось чистое поле, на которое слева смотрели узкие, как бойницы, окна из-под крыши белого дома, а с башни — часовой с пулеметом.

— Он был там? — спросил Густлик.

— Нет. Сейчас только вылез.

— Чтоб ему пусто было!

Елень не мог прийти в себя от холода. Тело сотрясала нервная дрожь. А дождь все шел, и тиковый мундир начал темнеть от влаги. Грузина колотило от холода, и он с нетерпением подгонял остальных:

— Ну идемте же. Я могу первым.

Кос внимательно изучал поле. Единственная возможность спастись — это по глубокой ложбине, описывающей едва заметный полукруг, пробраться в сторону леса. Под прикрытием стога нужно было пробежать два метра в сторону, упасть в ложбину и в дождевой воде, по жидкой грязи, ползти не поднимая головы.

— Ребята, застегните шлемофоны, чтобы вода в уши не попадала, — приказал Кос и согнулся, чтобы прыгнуть первым.

За Косом с большим трудом последовал Григорий, которому очень мешала сабля.

— Дай-ка этот ножичек, — остановил его Густлик и, выждав немного, как заяц, прыгнул в ложбину.

Ливень забрызгал грязью лица и гребенчатые шлемы так, что головы стали похожими на глыбы глины, которые неизвестно почему медленно передвигаются по полю.

Последним полз Томаш. Через каждые три-четыре метра он останавливался на минуту и подтягивал веревку, на которой был привязан его вещмешок.

Никем не замеченные, они добрались до первых деревьев, петляя среди пней и высматривая наиболее надежное укрытие. Наконец Янек нашел небольшую ложбинку, поросшую кустами орешника и ольхи, которые успели уже одеться листвой. Они забрались в самую густую чащу, накрылись брезентом, что раздобыли еще на подземном заводе, и прижались друг к другу, как волчата в логове.

— Пригодился и чехольчик, хоть на голову не капает, — стуча зубами, проговорил Густлик.

— Весь в дырках… Ни к черту… — вставил Томаш.

И он сразу, же подумал о том, что дырявый или целый — все равно домой этот брезент не потащишь. Коня отец получил от генерала в Гданьске, корову пригонит плютоновый, что на левом берегу Вислы живет, а вот дождутся ли они сына своего — это еще не известно.

Долго молчали. Боялись двинуть онемевшими ногами, чтобы не растерять тепло, которое собралось под брезентом. Только когда где-то высоко, покрывая шум ливня, просвистел тяжелый снаряд, все вздрогнули и переглянулись. Кос промолвил лишь одно слово, но таким тоном, будто произносил имя любимой девушки:

— Дальнобойная… Останемся живы, Томек, — я тебе целую палатку найду. Наши денька через два могут быть здесь.

Черешняк не ответил. Все прислушивались к тишине, которую нарушали барабанящие по брезенту капли затихающего дождя.

— Хоть бы немного солнца, — вздохнул Григорий. — Все промокло. У нас в Грузии даже зима теплее…

Янек достал из кармана гимнастерки фотографию командира и его ордена, старую фотографию отца, все это тщательно завернул еще раз и спрятал вместе с ухом тигра.

— Придут по следам и сожгут танк, — огорчился Томаш.

Снизу потянуло холодом, и Еленя передернуло.

— Все равно его теперь не отремонтируешь.

— И гармонь там осталась.

— Остались мы без крыши над головой, — сокрушался грузин.

— И с пустым брюхом, — добавил Густлик.

— Ты думаешь, их точно шестеро? — тронул его за плечо Янек.

— Кого шестеро? — не понял Густлик.

— Ну там, за стеной.

— Раз три буханки хлеба, значит, шестеро.

— А нас четверо.