— Да, наверное, все дело в этом, — компаньон приблизился теперь к председателю трибунала. В доминиканской рясе с капюшоном Бертрам выглядел, как пьющий приходской священник. Напротив, от Кунца Гакке в дорожной одежде, со шпагой, кинжалом и пистолетом у пояса, веяло суровой силой. Годы лишь проредили волосы вокруг тонзуры, так что Кунц теперь выбривал только подбородок, не заботясь о прическе, однако теперь, в шляпе, инквизитор выглядел моложе своего ровесника Бертрама на добрый десяток лет.

— Как странно, что именно теперь, когда, казалось бы, самое время покончить с ересью и бунтом, королевские войска остались без жалованья, — сказал Бертрам, глядя на Кунца печальными карими глазами. — Как будто незримый враг затаился у самого престола, и коварно вредит замыслам короля.

— Испокон веков воинам платили за их кровь, — пожал плечами Кунц. — Что видят в жизни солдаты, кроме страданий, преждевременных увечий и смерти? Люди его величества имеют право, чтобы с ними расплатились по чести, как положено. Три эскудо в месяц — не такая уж большая плата лучшим в мире солдатам. И, возможно, армейские казначеи рассчитывали на то, что в кровопролитной битве на Моокерхайде, по меньшей мере, половина Фландрской армии ляжет в землю. Звучит отвратительно, но нам ли, служителям святой инквизиции привыкать к мерзостям человечества.

— Наша служба и наш долг, — начал Бертрам, но Кунц не дал ему продолжить.

— А вышло так, что на четыре тысячи убитых и пленных еретиков, полегло менее двухсот королевских солдат. Величайшая победа обернулась величайшим разорением казне. — Обращенные вперед ноздри святого отца раздулись, как происходило с ним обычно во гневе. — Меня всегда поражало, как финансовые интересы постоянно вступают в противоречия с вопросами долга, веры и чести. Не потому ли король и его великие полководцы, побеждая на полях сражений, отдают плоды этих побед голландским и зеландским торгашам!

— Пал Мидделбург, — кивнул Бертрам Рош. — Испанский гарнизон покинул последний оплот королевской власти в Зеландии. Старый Кристобаль де Мондрагон подписал сдачу города принцу Оранскому и вывел солдат из крепости без оружия и боеприпасов. Принц выполнил свое обещание, как положено благородному противнику.

— Принц Оранский то, принц Оранский сё, — прокаркал Кунц Гакке. — Он противостоит всему, во что мы верим. Он объявил о свободе вероисповедания в мятежных провинциях и хочет отложиться от империи. Он пошел дальше Аугсбургских принципов, которые худо-бедно, но все-таки поддерживали европейский порядок.

— Ты говоришь о cuius regio, eius religio, [26] принципе, установленном на рейхстаге anno 1555, всего каких-нибудь девятнадцать лет назад? — Бертрам печально улыбнулся. — А ведь сотни лет до этого единый закон святой Римской веры не терпел вовсе никаких оговорок, если не считать восточных схизматиков. Как можно думать, что Аугсбургский рейхстаг установит европейский порядок раз и навсегда! Теперь-то перемены в мире пойдут и вовсе невиданными темпами, раз им положено начало. Истинно говорю тебе, сын мой, мы живем в страшное время, предваряющее воцарение Антихриста!

— Я бы не хотел, чтобы последними словами перед моим отплытием были пророчества святого Иоанна, — Кунц обнял печального компаньона, похлопал по его плечу. — В этом году исполнится двадцать лет, как мы знакомы.

— Ты еще помнишь обстоятельства этого, так сказать, знакомства? — улыбнулся Бертрам Рош, глядя снизу на могучего друга, который некогда по ошибке арестовал студента Левенского университета. Невиновный студент мог бросить молодого инквизитора под горящими руинами, но, вместо этого, спас едва живого и выходил, пока Кунц Гакке не смог вновь забраться в седло.

— Пока меня нет, не влезай в опасные расследования, — сказал председатель трибунала, — занимайся доносами прихожан на священников, прочими внутрицерковными нарушениями.

— Я не в первый раз остаюсь без тебя, — Бертрам Рош постарался принять беззаботный вид.

— Раньше о тебе могли позаботиться фамильяры.

— Кстати, о них, — поднял указательный палец компаньон, — привези на сей раз кого-то потолковее, чем этот похотливый юнец Хавьер.

— О да, — сказал Кунц Гакке, оборачиваясь к палачу, который тоже следовал в эскорте отступников и самого председателя трибунала в Испанию.

— Все готово, святой отец, — промолвил палач, склоняя блестящую лысину в обрамлении скудных седеющих волос. Их трибунал после гибели фамильяров можно окрестить «лысым трибуналом», вдруг некстати пришло в голову отцу Бертраму, единственному из них, кто еще брил тонзуру.

— Отправляйтесь, я догоню вас верхом, — сказал Кунц Гакке. — Не знаю, что со мной, брат Бертрам. — Он обернулся и взглянул на компаньона, сощурив глаза, будто присматриваясь к чему-то, доселе невидимому. — Не хочу в этот раз покидать тебя. Будто давит что-то.