Пуще всего князя раздражала безнаказанность татей. От них осталось пять сорванных мурмолок, обломок сабли, пара пустых берендеек и отколовшийся, весь в крови приклад пищали, наверняка той, что орудовал Барабоша.

От злобы Урус осатанел. Хлопов благоразумно воздержался от соболезнований и отсиделся в кибитке. Степан вообще то ли спал, то ли исправно придурялся.

Убитых завернули в холсты, под непереносимый вой то ль глоток, то ли труб зарыли. В тот же час русские вели тихий разговор.

— Авось опосля такого завтрака Урус и образумится, — допускал Хлопов.

— Хрен знает! Нынче он смекает худо. Слеп от гнева и досады. И всё ж ведь князь: зачал ристаться — хоть какую славу, а добудь. Ему теперь гордость да зависть отступиться не позволят. Но я так полагаю: коли не завтрак, то обед казацкого посолу охотку ему надолго отобьёт, — засмеялся Степан.

Угнетающая обстановка тризны русским не передалась. Пожалуй, их даже воодушевила победа станичников: хоть и тати, а всё ж свои, христиане, русские. Да ещё как утёрли нос «сарацинам»! Кровная спесь — цепкое зелье. Великолепные действия казаков опьянили и окрылили: так, глядишь, и кош отстоят. Но это, конечно, уж так — для самоуспокоения. Слишком силы неравны…

Наперёд всего — скрыть от сумрачных азиатов ликование, так и пузырящееся на бледных лицах русопятов.

Телесуфа больше не лыбился: зыркал побитым бранчливым псом. Пришьёт при сличье, однозначно вывел Степан.

Казацкое озорство задержало растерявшуюся орду на сутки. Аж! Целые! И вот несметная гуща пенными всплесками осела у стыка Илека с Яиком, прямо против крутого склона с прочным жёлто-коричневым срубом. У Уруса накипело, слишком накипело, чтобы дожидаться припозднившихся союзников. Имеющиеся силы вполне позволяли разделаться с реденьким казачьим поголовьем. Так считал Урус. Так считали ногаи. Но не все…

Знойный денёк. Ногаи брызжут слюной и потом, крутят колючими головами. Ещё бы, на большом острове — крошечные очертания казацких девиц, что, подоткнув подолы, бессовестно и безмятежно прохаживаются вперёд-назад, вперёд-назад. Бельё полощут! И, конечно же, в упор не видят беснующихся, визгливых и чумазых пришельцев, что прямо напротив. Но за двумястами саженями глыбкой водицы.

Дальше больше. Три бабы взяли, да и вообще разнагишались. И ну плескаться в прохладной воде. Опять же беззастенчиво, не замечая. Телом здорово-белые, ликом розово-румяные — прямо, свежие булки, они дразняще извивались по зелёной бахроме прибрежной рощицы.

Освирепев, ногаи давай галдеть. Которые особо нетерпимые, — пустили по нагим мишеням стрелой. Пустое! Казачки лишь задорно хлопают друг дружку по заманчиво белой коже. Они хоть и далеко, но гудящим кочевникам блазнятся их прельстительный визг и смачные шлепки. Орда волнуется, как рой встревоженных шмелей.

Но вот из ворот степенно выходят мужики. «Распутство» прекратилось. Бабы прыснули по кустам, отжимая косы, накидывая рубахи. Правда, вышло, что оставив воду, девки укрылись от своих мужиков, зато в полный рост — явственней и завидней — забелели на зеленище перед неистовствующими басурманами. Даже Телесуфа, уставясь на развязных купальщиц, ретиво драл вислые свои усы, а боли не чуял.

Когда непутёвые душу травить притомились, из крепости вылезли десятка ещё три казаков в просторных лебяжье-чистых понитках. Уселись в два струга и неторопко так гребут к ногайской стороне. Телесуфа остолбенел. А, встряхнувшись, закарабкался к наспех поставленному шатру князя.

Урус показался в россыпи телохранителей. Князю подсобили спуститься к воде. По счастью, зрелище греховное взора пресветлого не омрачило. Нагие гурии успели обрядиться в белые летники, венцы, повязи…

Тем временем, струг закачался в сотне шагов от лагеря. Вёсла торчком. На носу, под мордой свирепого кабана, выстаёт долговязый Богдан Барабоша и тоненько кричит в ладонный скворечник:

— За кой надобностью пожаловали, купцы заштанные?

В смягчённом виде Телесуфа переводит князю. Тот, давясь желчью, цедит что-то в ухо. Телесуфа на приличном русском — в такой же домик:

— Пожаловал к вам сам великий повелитель Большой… — после передышки отважно выдыхает, — … и Малой Ногайской орды Урус-хан.

— Чаво? Как? Улуса? Какого улуса? — тугоухо тугоумствует Богдан.

— Урус! — зычно повторяет Телесуфа, багровея.

— Ах, Улус, — язвит Барабоша. — Ну, тады я волость!

— У-рус, — сдерживаясь, членит по слогам дворник.

— Это я рус, а ты, скорее, Убрус. Убрус так Убрус. — Глумится атаман. — У вас вить всех муруз замурзанных и не упомнишь. Какую вошь не тронь, тут те и убрус. Он Убрус, а я — рус. Так о чём балакать будем? Свезёт — столкуемся.

Урус воплощенным вопросом зырит на Телесуфу. Стараясь не глядеть в хозяйские очи, тот подхватывает невообразимый хамёж:

— Князь Урус пришел сюда за тем, чтоб сказать вам, воры: не быть вашему вертепу на нашем Яике.