Лука на миллион процентов был уверен, что Неруда должен был знать их с Дорой, что все стихи написаны только дня них. Он захотел выучить испанский. Ему хотелось попить язык Неруды. Лука едва мог дождаться прихода Доры, чтобы вместе с ней прочесть стихотворение вслух. Словно бесконечный разговор.

Лука помогал Доре разучивать роль.

Она смеялась до слез.

— Ты не можешь со мной репетировать, ты же не знаешь французского! — Она целовала его губы, каждую складочку, каждый уголок.

— Конечно, могу, вот послушай! — И он воспроизводил ряд звуков, которые ничего не значили.

Слушать его было невозможно, и Дора хохотала.

— Ну что, правильно?

Дора только влюбленно смотрела на него и гладила по лицу.

— Впрочем, мне необязательно говорить по-французски, я просто должен следить за твоими словами и подбросить реплику, если понадобится.

Лука положил перед собой текст, и глубокая склад» пролегла у него между бровей.

— Хорошо. Тогда чего же ты ждешь, начинай, mon сарtaine ! Только не будь ко мне слишком строг, если я забуду какое-нибудь слово.

— Увидишь, я буду беспощаден! Наказание будет про сто ужасным, берегись...

И что же они сделали? Рассмеялись, конечно. Словно смех стал неизлечимой болезнью.

Лука ходил на репетиции.

Если Дора ему разрешала. Тогда он сидел в самом конце зрительного зала, почти в последнем ряду, и вслушивался в звуки ее голоса. Находиться там было для него наградой, пусть он почти ничего и не понимал. Лука знал, о чем идет речь, но слова, которые актеры произносили на сцене, оставались для него загадкой. Ему было все равно, ведь он мог видеть и слышать Дору, любоваться и даже немного ревновать, когда старый король в конце пьесы слишком долго держал ее на руках. Это чувство было для Луки новым — по крайней мере, в отношении женщин. Лука все еще хорошо помнил Дору в первый день в детском саду, ее сказочную, несравненную, безупречную сумку, которую он не мог получить. Тогда он ревновал. Хотя скорее то была зависть. Он хотел завладеть сумкой, и ему не мешало, что она принадлежит Доре. Но сейчас ему было далеко не все равно, что тот мужчина тоже имеет право — должен! — до нее дотрагиваться. Это часть Дориной работы. Лука громко сглотнул. Что еще ему предстоит? Поцелуи, любовные ласки, постельные сцены?! Внезапно ему стало дурно, и пришлось сбежать в мужской туалет. Умыться холодной водой, чтобы больше не видеть подобных образов, ведь они возникали только в его воображении.

— Ну, как? Как я? Тебе понравилось?

Лука долго молчал, затем обнял ее и крепко прижал к себе:

— Я тоже тебя люблю, ljubavi moja jedina[6].

Благодаря Кристиану, Лука снял небольшую мастерскую, где каждый день мог часами стоять у мольберта. Он работал, и это его чрезвычайно радовало. Правда, он приходил в студию только тогда, когда Дора была занята, и у нее не было на него времени. Возможно, именно потому, что Дора всегда находила для него время, Лука начал рисовать быстро, очень быстро. Он еще никогда не работал с такой скоростью. Лука мог рисовать буквально с закрытыми глазами, картины рождались легко, как фотографии. Нажал на кнопку — и готово. Его приводила в восторг новая манера покрывать холсты красками. Лука удивлялся, когда, рассматривая готовые картины, видел перед глазами нечто неописуемое, созданное грунтовочной, плоской волосяной и круглой кистью. Даже если он не знал, что это, он был уверен, что это хорошо, даже очень хорошо. Как и его новая жизнь. Лука знал, что в тот момент уже был всем, кем когда-либо будет.

С помощью того же Кристиана Лука продал пару картин.

С тяжелым сердцем. Обе были его любимыми, сердце начинало биться быстрее, когда он смотрел на них, кроме того, одну он мечтал подарить Доре. Но покупатель хотел именно эти две, и Лука согласился, потому что ему были нужны деньги: для себя, для Доры и для всего того, что еще произойдет. Лука чувствовал, что много чего еще случится, он хотел быть готовым, ничто не должно сорваться только потому, что у него нет денег. Он был уверен, что может продать в Париже все свои картины. Лука поручил Кристиану заняться этим:

— Пусть ничего не останется, когда мы вернемся обратно к морю, продай все!

Кристиан удивился и вопросительно поднял брови, которые выщипывал в тонкую линию. Между ними вспыхнул по-детски глупый и бессмысленный спор, какой мог возникнуть только между двумя неженатыми мужчинами среднего возраста.

— Дора уедет из Парижа?

— Само собой, после премьеры, когда она... Я не знаю, но полагаю, что да.

Лука неуверенно посмотрел на приятеля с надеждой на одобрение:

— Что ты думаешь? Поедет она со мной?

— Не знаю. Просто не могу себе этого представить.

Его слова поразили Луку так, словно Кристиан выплеснул на него банку черной краски. Он начал считать. Но Кристиан, знавший о его запасном выходе, положил Луке руку на плечо и сказал:

— Просто продолжай рисовать, и всё образуется.

Лука рисовал, Кристиан продавал картины, а Дора была на седьмом небе от счастья.

Лука ходил по выставкам и музеям.

Иногда один, иногда вместе с Дорой. Она прекрасно разбиралась в искусстве. Часами, вначале почти ежедневно, они бродили по залам Лувра. Молча сидели и стояли перед шедеврами всех эпох. Любое слово было бы лишним. Особенно перед картинами импрессионистов из собраний Жана Вальтера и Поля Гийома в отреставрированном и вновь открывшемся музее «Оранжери», которыми они никак не могли насытиться. Сколько имен! Лука знал их все, как будто бы это были его старые друзья, всю жизнь оберегавшие его. Лука был в восторге. Он так стиснул руку Доре, что ей стало больно, но она промолчала. Она знала, это значит, что он буквально ослеп, оглох, онемел от переизбытка чувств. Одержим, ведом страстью.

— Я один из них, — тихо сказал Лука. — Один из них.

Лука обедал с Дорой в маленьких уютных ресторанах, где прекрасно готовили.

Еда — настоящее искусство. Она напоминала его кар-тины, особую смесь красок, которая хоть и получалась случайно, но от этого, а может, как раз поэтому была не-забываема. Он пробовал всё, ему было любопытно. Порой в ресторане Лука пытался заказывать самостоятельно, тогда официант усмехался, улыбался, смеялся или обижался. Когда Лука произносил названия блюд, это звучало по-французски — все-таки он был музыкален и уже некоторое время провел в Париже, — но эти сочетания звуков ничего не значили, и, если бы не Дора, Лука умер бы с голоду.