— Какое счастье для монастыря! И большое распятие?

— В натуральную величину.

— Из папье-маше?

— Нет, вырезано из твердого дерева, крест огромный. Двое мужчин не поднимут. Представляете, однажды…

И, сам того не ожидая, маркиз не смог удержаться, чтобы не рассказать о том, что произошло в тот день.

— Испугались?

— Немножко.

— А! Так я вам и поверил… Однажды ночью много лет назад в Ниссорийском монастыре…

И отец Анастасио заранее стал смеяться над тем, что еще только собирался рассказать: как он тоже испугался однажды! Он вышел из своей кельи и направился в конец коридора… в одно место… слабость человеческая!.. Он должен был пройти мимо написанного на стене большого изображения святого Франциска с руками, воздетыми в экстазе от звуков скрипки, на которой играл оседлавший облако ангел. Он видел этого святого, проходя по коридору, по крайней мере двадцать раз в день вот уже полгода, что он находился в этом монастыре. Но в ту ночь при свете лампадки, которую он нес… ему показалось, будто святой Франциск — при неровном освещении он выглядел совсем как живой, говорящий, с возведенными горе очами, — будто святой Франциск приказал ему: «Отец Анастасио, дальше ни шагу!» И он остановился, как ни нужно ему было! Что произошло потом… слабость человеческая!.. Сейчас он смеялся, а в тот момент!..

Глаза у отца заблестели, а живот затрясся под сутаной от приступа хохота.

Когда кавалер Пергола пришел к маркизу, тот не переставал возмущаться:

— Хозяин я в своем доме или нет? Неужели я должен испрашивать разрешение у каноника Чиполлы?.. У настоятеля Монторо?.. Может, и у пономаря дона Джузеппе тоже?

— На кого злитесь, кузен?

Гнев не давал маркизу спокойно, по порядку рассказать о сцене, которая только что произошла в присутствии рабочих, штукатуривших стены, в этой самой комнате, куда он по дружбе, без лишних церемоний, велел провести пришедших к нему каноника и настоятеля.

— «Возможно ли это, синьор маркиз! А как же наш приход? Распятие должно было достаться ему! Не наносите нам такого оскорбления!.. Образумьтесь!» Да, да, они требовали этого! Как будто маркиз Роккавердина шут какой-нибудь: сначала пообещал, а потом пошел на попятный!

— И это из-за них вы так расстраиваетесь?

— Ах, кузен! Приятно ли слышать от настоятеля: «Разве мешало вам в доме это распятие, маркиз? Уж лучше держать его в мезонине, чем выставлять в церквушке монастыря, который отец Анастасио и его братия превратили в притон разврата!» И это он, наш синьор настоятель, берется проповедовать нравственность, как будто никто не знает, что…

— Браво! Как будто никто не знает, что…

Кавалер Пергола радостно потирал руки и смеялся, притоптывая, пока маркиз снова и снова возмущался:

— Неужели я должен испрашивать у них разрешение?.. И у пономаря дона Джузеппе тоже?

И он повторял, что больше всего рассердили его слова настоятеля: «Разве мешало вам в доме это распятие, маркиз?» С чего это он взял, ослиная морда? Наверное, ему подсказал это дон Сильвио Ла Чура! Конечно же он!..

И вот настал день процессии…

Спектакль, да и только! Босые, с терновыми венками на головах, люди шли бесконечным потоком назло священникам церкви святого Исидоро!.. Стенания и щелканье бичей доносились со всех сторон!.. Все смешались в этой толпе — священники, монахи, прихожане, благородные господа, управляющие, крестьяне!.. Весь Раббато вышел на улицы! Отец Анастасио в сбившемся набекрень ивовом венке и с бичом в руке (другим в пример) бегал из одного конца процессии в другой. Легко ли ему было делать сразу два дела — хлестать себя бичом по плечам и следить за порядком в процессии, которая то останавливалась, то вновь продолжала свой путь? «Эй, эй, вперед!» То здесь, то там слышался его голос и виднелась рука, торчащая из широкого рукава и рассекающая воздух быстрыми жестами. А нос его, словно властно зовущая труба, и обвязанный веревкой огромный выпяченный живот торжествовали, когда он становился будто плотина посреди улицы, удерживал на расстоянии два потока процессии, чтобы они не сомкнулись под напором толпы.

И в этот день…

Маркиз должен был пойти к своей тетушке баронессе, чтобы встретиться там с семьей Муньос, которая хотела посмотреть с балкона на процессию. Нервный, беспокойный, он отвечал невпопад на вопросы тетушки и синьоры Муньос, то и дело выходил на балкон, возвращался в комнату, снова выглядывал. А нескончаемая процессия все шла и шла среди огромной толпы горожан.

— Что с тобой, дорогой племянник?

— Ничего. Просто некоторые зрелища… Не знаю… Производят такое впечатление…

— Да, конечно.

— Это было озарение свыше, маркиз! — третий раз говорила ему синьора Муньос.

Маркиз, прислонившись к двери балкона, на котором стояла Цозима с сестрой, негромко позвал:

— Цозима, послушайте!

Держась рукой за железные перила, она наклонилась к нему.

— Скажите мне правду! — тихо произнес маркиз.

— Я всегда говорю правду, — ответила Цозима.

— Скажите мне правду: почему вы так долго не соглашались?

— Нужно было хорошенько подумать… И еще…

— И еще из ревности к… той? Да?

— Может быть! Но что было, то прошло… Вот и распятие.

Ему тоже пришлось выйти на балкон.

Он ожидал, что распятие произведет на него гнетущее впечатление, и не хотел его видеть. Но при свете дня, на широкой улице оно показалось ему гораздо меньшим и не таким скорбным. Он силился убедить себя, что это то самое распятие, которое там, в мезонине, казалось ему огромным и наводило страх своими полуприкрытыми глазами и кровоточащими ранами, видневшимися из-под лохмотьев!