Потом он стоял, смиренно склонившись перед высоким, как трон, стулом, на котором восседал каллиграф. Серани был небольшого роста, с тщательно причесанными редеющими волосами и тоненькими прямыми усиками, придававшими его лицу немного печальное выражение. Но глаза его смотрели живо. Никогда еще Хамид не встречал такого взгляда, соединяющего в себе меланхолию, ум и осторожность. Позже это первое впечатление от мастера Серани только подтверждалось. Учитель Хамида редко смеялся, отличался религиозностью и с людьми был сдержанно вежлив. Иногда он выдавал изречения, достойные мудрости философа.

Только одна странность в его внешности смешила Хамида: правое из оттопыренных ушей мастера по величине раза в два превосходило левое. Создавалось впечатление, что на нем кто-то хорошо потоптался.

— Что привело тебя ко мне, Ахмад? — спросил Серани, сухо поприветствовав гостя.

Он говорил тихо и дружелюбно, но как будто со скрытым раздражением.

Серани и отец Хамида когда-то вместе учились у знаменитого мастера Махмуда аль-Шарифа, однако никогда не испытывали симпатии друг к другу.

Отец Хамида хотел зарабатывать деньги и поэтому вскоре оставил учебу. Он посвятил себя коммерческой каллиграфии, больше рассчитанной на внешний эффект и не имеющей ничего общего с настоящим творчеством. Серани же задержался у мастера аль-Шарифа на целое десятилетие, пока не выведал у него все тайны его искусства. Уже в середине двадцатых годов его слава достигла Каира, откуда он стал получать важные заказы, связанные с реставрацией мечетей, дворцов и произведений мастеров древности.

— Речь пойдет о моем сыне Хамиде, — отвечал отец.

Серани перевел глаза на маленького, тощего подростка. Хамид выдержал его взгляд и не смутился. Это тоже было своего рода испытание. Лицо каллиграфа смягчилось. Он почти улыбался. В то время Серани исполнилось тридцать шесть лет, но выглядел он на все пятьдесят.

— Что ж, покажи мне, малыш, что ты умеешь, — мягко попросил он Хамида.

Потом поднялся со стула и достал из шкафа перо.

— Каким шрифтом ты владеешь?

— «Тулут», — тихо отвечал Хамид.

— Тогда напиши изречение, с которого у мусульман начинается все: любая молитва, книга, письмо, — у всех мусульман, даже если они не арабы: «Во имя Аллаха, милостивого и милосердного».

Хамид прикрыл глаза. Сотни вариантов этой фразы пронеслись у него в голове, но ни один не лег на душу. Он не помнил, сколько так стоял. Внезапно над ухом раздался голос отца:

— Давай же, у мастера нет вре…

Должно быть, под строгим взглядом Серани Ахмад Фарси оборвал фразу на полуслове. Только через год услышал Хамид от мастера правило, которому следовал уже тогда: никогда не браться за перо, пока в голове не сложится ясная картина каллиграфии.

Наконец мальчик нашел форму, передающую молитвенное звучание изречения. В голове его родилась мелодия. Хамид открыл глаза и принялся за работу. Он выводил слово, не отрывая руки от бумаги, а потом снова макал перо в чернильницу. Чернила пахли цветками лимона, из которых в Дамаске изготовляли прекрасное ароматическое масло. Мастер любил его запах.

Когда Хамид закончил, Серани долго разглядывал его работу, время от времени переводя взгляд на мальчика. Он спрашивал себя, как могло получиться, что на кусте чертополоха расцвела роза, и лишний раз убеждался в неисповедимости путей Всевышнего.

— Поставь слева свою подпись и дату по мусульманскому календарю, — велел Серани. — А через год посмотрим, куда ты продвинешься.

Итак, мастер дал свое согласие. Ахмад Фарси заплакал от радости. Для Хамида это был в любом случае поворот к лучшему, ведь отец отныне стал ласков с ним.

Мальчик изучал у Серани не только технику каллиграфии, но и искусство приготовления чернил и перьев, а также геометрию, симметрию, перспективу, учение о гармонии, соотношении света и тени и многое другое. Важное место мастер уделял истории каллиграфии и разновидностям арабского шрифта. А когда выпадала свободная минутка, Серани протягивал Хамиду Коран или сборник арабской поэзии.

— Вкуси сладостей языка, — говорил он.

Серани был скуп на похвалы, однако неизменно вежлив со всеми. День-деньской его ателье гудело как улей. Кроме подмастерьев, помощников, посыльных и клиентов, сюда приходили сыновья самых влиятельных дамасских кланов. Искусство арабского шрифта, наряду с верховой ездой, считалось обязательной частью образования аристократа.

Хамид учился прилежно. Мастер снисходительно относился к его ошибкам, гораздо больше его раздражали неудачные попытки их замазать или подретушировать. Особенно ненавидел Серани, когда кто-то подчищал кляксы лезвием.

— То, что нельзя подправить языком, нужно переделать, — говорил он.

Сам он никогда не прикасался к бумаге ножом, однако мог слизать только что оброненную кляксу, и делал это молниеносно. Хамида поначалу удивлял и смущал этот метод, которым пользовались в ателье все. Однако практика и многочисленные эксперименты убедили мальчика в его эффективности. Позже он узнал, что так поступают все каллиграфы, если ошибка или помарка достаточно свежая. Шутили, что каллиграф может считать себя опытным не раньше, чем выпьет банку чернил.