Хамид раздвигал руками ветки и шел вперед. Когда его кто-то окликнул, он коротко оглянулся и продолжил путь. Он не заметил выпирающих из земли корней, поскользнулся, упал и в этот момент проснулся.

В дверях стоял отец.

Хамид в испуге принялся ощупывать свой нос и уши и облегченно вздохнул оттого, что крысы не сочли его обманщиком.

— Выходи и перепиши стихотворение еще раз, — приказал отец.

Он проявил благоразумие. Позже Хамид узнал, что один богатый антрепренер, для которого Ахмад Фарси рисовал афиши, говорил с ним о непостижимости таланта. Тот якобы видел у дверей своего театра нищего мальчика, который лучше исполнял старинные песни и чище играл на лютне, чем господа во фраках, именующие себя певцами и музыкантами.

Правый глаз Хамида болел, и это пугало его.

— Ты выглядишь как сосед Махмуд. — смеялась сестра Сихам. Махмуд был пьяница и драчун. — Махмуд! Махмуд! — кричала она.

В конце концов Сихам так раздразнила брата, что тот задал ей трепку, после чего девочка заревела и укрылась в своей спальне.

Отец положил на стол бумагу самого высокого качества и перо.

— Пиши.

Хамид пригладил листок и взял перо в руки. Оно оказалось намного лучше, чем его прежнее, выстроганное из тростниковой трубочки кухонным ножом. Это было удобно держать, а острый кончик колол, как иголка.

Ахмад Фарси стоял рядом, не спуская глаз с сына.

— Отец, я прошу вас отойти на пару шагов, — сказал Хамид, не оборачиваясь.

Никогда ни до, ни после этого случая он не обращался к отцу на «вы». Позже Хамид пришел к выводу, что именно в тот момент решилась его судьба как каллиграфа. Пока мальчик говорил, он смотрел на нож, которым его отец чинил перья. Хамид положил его рядом с чернильницей, словно намекая на то, что может пустить его в дело, если отец еще хоть раз ударит его без причины.

Ошеломленный Ахмад Фарси сделал пару шагов назад, глядя, как ловко его сын воспроизводит буквы. Мальчик много лет наблюдал за работой отца и никогда не понимал, почему тот пишет так нерешительно и медленно, допускает ошибки, слизывает языком кляксы, подчищает грязь лезвием ножа, после чего смачивает лист и полирует его кусочком мрамора. Иногда он протирал бумагу до дыр и ругался, потому что теперь все надо было начинать сначала.

Хамид прищурил глаза, вглядываясь в свою работу. Только так он мог оценить распределение черного и белого в целом, не останавливая внимания на отдельных буквах. Он облегченно вздохнул, убедившись, что сумел выдержать нужный ритм. Каллиграфия показалась ему еще удачнее предыдущей.

— Пожалуйста, — кивнул он отцу.

Это прозвучало скорее вызывающе, чем гордо. Отец уставился на его работу. Сам он не мог создать ничего подобного. В каллиграфии сына было нечто, что он искал всю жизнь, но так и не смог найти: музыка. Знаки на бумаге будто следовали некой мелодии.

— Это у тебя случайно получилось, — сказал Ахмад Фарси, когда его волнение несколько унялось. — Теперь напиши: «Я должен чтить своих родителей и помогать им». Стилем «дивани», если можешь.

— А ты держись подальше от стола, — отозвался Хамид, заметив, что отец собирается к нему приблизиться.

— Хорошо, хорошо, только делай, что я сказал, — настаивал отец.

Хамид взял чистый лист и окунул перо в серебряную чернильницу. Ее содержимое пахло сыростью. Всю свою жизнь потом будет Хамид наказывать ученикам каждый день перемешивать все его чернила. Если их не трогать, они плесневеют. И еще он всегда будет добавлять в чернильницу каплю камфары. Это оживляет их. Другие каллиграфы использовали только ароматизаторы, например розовое или жасминовое масло.

Хамид некоторое время размышлял под строгим взглядом отца, пока не прикрыл глаза и не увидел подходящую для предложенного изречения форму: волну. Сразу после этого он решительно изобразил отцовскую фразу, которая чем-то напоминала морской прибой.

— Я должен показать это мастеру Серани! — воскликнул Ахмад Фарси.

Так Хамид впервые услышал имя знаменитого дамасского каллиграфа.

Внезапно отец обнял и поцеловал его:

— Бог дал тебе все то, чего так хотел я. Ему одному известно почему. Но ты мой сын, и я горжусь тобой.

Наконец наступил долгожданный день визита к Серани. Хамид впервые в жизни облачился в костюм. Легкий и светлый, приобретенный отцом в самой дорогой лавке на рынке Сук-аль-Хамидия. Мальчик никогда не надевал ничего подобного. Собственно, отец не платил за него денег. Взамен он пообещал продавцу изготовить новую вывеску для его магазина. Старой было около полувека. Она отсырела, отслаивалась во многих местах и едва поддавалась расшифровке.

— Сколько ты будешь ее писать? — спросил Хамид отца на обратном пути.

— Неделю, — ответил тот.

Хамид посмотрел на вывеску над лавкой, потом на пакет с обновой и покачал головой. Он поклялся себе, что, когда будет таким же старым, как его отец, ни дня не будет работать на какой-то там костюм.

Ателье мастера Серани располагалось неподалеку от мечети Омейядов. В нем трудились трое подмастерьев, пятеро помощников и двое посыльных.

В тот день Хамид осознал все ничтожество своего отца. Два раза подходил он к дверям мастерской Серани и отступал назад, не решаясь войти. Ладони его вспотели. Только с третьей попытки Ахмаду Фарси удалось себя пересилить. Он открыл дверь и робко поздоровался с хозяином.