И вот две недели спустя Назри поднялся на борт видавшего виды самолета сирийской авиакомпании. В кейсе управляющего Тауфика лежали баснословные контракты, и он сиял от счастья, в то время как сам Аббани пребывал в мрачном настроении.

По возвращении в Дамаск Назри немедленно поспешил в мансарду, но таинственная соседка как сквозь землю провалилась. Куда она подевалась? Он решил осторожно шпионить за ней, так, чтобы Альмас ничего не заподозрила. Пока Назри размышлял об этом, супруга, пыхтя, преодолела лестницу и поинтересовалась, что он здесь делает.

Самым удобным временем наблюдений оставалась сиеста. Альмас спала как убитая. Даже у плачущей Нариман не было никаких шансов привлечь к себе внимание матери. Девочке приходилось успокаиваться самой, если поблизости не оказывалось бабушки с дедушкой, потому что Альмас лежала трупом и храпела так, что мухи в испуге покидали комнату.

Что было делать Назри? Время от времени голос разума укорял его в том, что он ведет себя как мальчишка. В новом городе полно проституток, одна краше другой, а он с бьющимся сердцем ждет появления незнакомки. Но Назри не слушал, упорно повторяя одно: «Что ж в этом такого? Любовь делает из нас детей».

Наконец настало то ненастное декабрьское утро, когда Аббани, весь бледный от любовных страданий, переступил порог мастерской каллиграфа.

Хамид Фарси в это время разбирался с супружеской парой, явившейся к нему за своим заказом. Назри вежливо поздоровался и уселся в уголке подождать. Он был рассеян и ничего не воспринимал из их разговора на повышенных тонах, кроме того, что клиенты находили цену слишком высокой.

— Ваш кофе, — произнес рядом чей-то голос.

Тощий молодой человек с оттопыренными ушами подал ему чашку сладкого кофе.

Кофе показался Назри некрепким, а супружеская пара настойчиво продолжала торговаться. Хамид Фарси заметно нервничал. «Что за люди! — читал Назри на его лице. — Заказывают работу лучшему каллиграфу города и падают в обморок, когда дело доходит до оплаты».

Через четверть часа Фарси договорился с мужчиной. Новая цена была на десять лир меньше прежней. Однако миниатюрную рыжеволосую супругу заказчика это не устраивало. Она шипела мужу что-то невнятное, а потом, не дождавшись его реакции, закатила глаза и повернулась в сторону Назри, ища его поддержки. Однако и он был не в том настроении, чтобы удостоить ее понимающей улыбкой, так часто объединяющей недовольных покупателей или клиентов.

Когда дело было сделано, Фарси засунул деньги в ящик стола и повернул к Аббани широко улыбающееся лицо.

— Где вы пропадали все это время? — спросил он. — Вы целую вечность не давали о себе знать. Я был у вас недавно, чтобы обсудить одно предложение.

— Вы приходили ко мне? — удивился Назри.

«Почему мне ничего не сказали в офисе?» — сердито подумал он.

— Да, мы хотим открыть школу каллиграфии, — продолжал Фарси, — и уже получили горячую поддержку министерства культуры и известнейших семей Дамаска. Кланы Аль-Азм, Бакри, Сихнави, Бараси, Асфар, Гази, Мардам-бей, а также такие люди, как Шукри-аль-Кватли, Фарес-аль-Хури, Халид-аль-Азм, Фахри-аль-Баруди и Сабри-аль-Ассали, не только приветствовали наше начинание, но и поддержали нас внушительными пожертвованиями. И я думаю, вы должны к ним присоединиться. Сохранение арабского шрифта — наше общее дело. Самое прекрасное из искусств не должно прийти в упадок, оставшись без нашей поддержки. Его следует изучать и развивать, очистив от ненужного балласта. Если мы будем бездействовать, в недалеком будущем каллиграфов заменит европейская техника. — Тут Фарси заметил некоторую рассеянность своего гостя и нашел, чем привлечь его внимание: — Разумеется, мы увековечим имена наших благодетелей на мраморной доске. Зная вашу щедрость, не сомневаюсь, что ваше имя будет среди первых.

Теперь Назри понял, почему ему ничего не сказали в офисе. Сотрудникам компании было велено не отказывать прямо тем, кто приходил за финансовой поддержкой, но и окончательного ответа не давать, а тянуть кота за хвост, в конце концов вынуждая просителя — а их в Дамаске множество — отступиться.

Но здесь был совсем другой случай. Для начала Назри представил себе зависть братьев, увидевших его имя в списке жертвователей — выдающихся деятелей политики и культуры; затем лица своих учителей, утверждавших, что Назри Аббани ежедневно позорит арабский язык своей безграмотной речью. Ему даже захотелось пригласить самого ненавистного из своих наставников — шейха Рашида Думани — на церемонию открытия.

— Хорошая идея, — ответил он Фарси. — Думаю, смогу быть вам полезен. У меня есть только что отремонтированный дом на Багдадской улице, который я на ближайшие десять лет безвозмездно передаю в ваше распоряжение. По истечении этого срока аренда станет платной, если только школа не согласится выкупить его у меня. Главное, чтобы и через десять лет дом находился в том же безупречном состоянии, что и сегодня. Как вам мое предложение?

— Я не нахожу достойных слов благодарности, — прошептал Фарси, и его глаза увлажнились.

Назри равнодушно наблюдал за внезапным эмоциональным порывом этого, как ему до сих пор казалось, бесчувственного человека. Кроме особняка на Багдадской улице, у Аббани пустовало еще четыре дома. И если таким образом Назри сможет снискать себе славу, то путь к ней лежит отнюдь не через науку, а значит, он был тысячу раз прав, когда пренебрегал школой.

— У вас достаточно педагогов и учеников? — поинтересовался он, чтобы нарушить гнетущую тишину.

— Педагогов — да, а вот учеников придется набирать по всей стране, — отвечал Фарси. — Только лучшие из лучших достойны места в нашей школе. Скоро она будет греметь на весь мир, ведь наш ориентир — легендарный Ибн Мукла. Юноши из всех арабских стран приедут к нам учиться. Эта школа сделает Дамаск одним из центров ислама. Когда я могу осмотреть здание?