— Ну и веселый же ты, барин! Дай-кось папиросочку!

— Папиросочку! Изволь, изволь, голубчик! С удовольствием! Сколько хочешь!..

Со станции пишу ответ: «Люблю, тоскую, безумно счастлив, целую руки, ноги, глаза…» — Ах! «Глаза» надо впереди поставить!.. Рву бумагу, пишу снова… Готово!

— Это отдай барышне прямо в руки!.. Знаешь?

— Которую Русалкой-то прозвали?

— Да!.. Прямо в руки, чтобы никто не видал! Вот тебе за это целковый вперед, авансом, а исполнишь — и она тебе даст.

— Ты ей написал тут про это?

— Написал.

— Верно?

— Написал!

— Вот спасибо!.. Слюбился с ней, что ли?.. Поднес бы, что ли, рюмочку!..

— Валяй!.. Налейте ему рюмку!..

— Вот эту, котора побольше! — показал пальцем ямщик. — Ну, поздравляю… Ловкий ты!.. Да чего на них, на девок, глядеть!.. На то их и Бог сотворил, чтобы…

Засвистел паровоз, подполз поезд. Я поцеловал ямщика, напомнил ему еще раз про свою записку и влез в вагон… Добр был удивительно: на одной из станций уступил свое место старушке, на другой — дал кондуктору за огарок свечки — полтинник, на третьей — отдал свою подушку какой-то девушке, а сам спал на собственном кулаке…

Так прекрасно начался мой роман!..

Рассказчик снова замолк и стал ходить из угла в угол. Я ждал, а он медлил.

— Чем же он кончился?..

— Не хочется рассказывать… Оскорблять все то, что я тебе рассказал…

— Встречались потом?..

— Мы с Русалкой?.. Да не только встречались, а… Сразу не поймешь, надо уж все по порядку…

…В этот год были студенческие беспорядки, и я вылетел с волчьим паспортом из университета и попал в места не столь отдаленные. Русалка кончила институт и поехала в Москву учиться. Между нами шла горячая переписка. Едва ли когда-нибудь почтовое ведомство пересылало такое количество поцелуев, клятв, восторженных молитв, как это пришлось ему в этот год… Русалка, видимо, читала Шиллера [247] , ибо именами всех его благородных героев называла меня в своих детски чистых и детски искренних письмах. Любовь разгоралась на расстоянии еще сильнее, чем горела раньше. Оба мы были в сладком поэтическом угаре, изнервничались и плакали над письмами. «Не могу больше жить в разлуке… Не могу!» — кричали сердца на расстоянии двух тысяч верст друг от друга…

И вот однажды вечером, когда я, под влиянием близкой и у нас на севере весны, тосковал с особенной силой по моей золотоволосой и сероглазой Русалке, — дверь растворилась, и я закричал от радости: предо мной стояла с картонками в руках и звонко смеялась, скаля блестящие зубы, моя милая Русалочка!..

— Я не могла, не могла… Милый, милый… Если бы ты знал, как я истосковалась!

Все полетело к черту: стул, картонки, сумочки. Обнялись и стали целоваться… И оба смеялись, и оба радостно плакали, и не хотели больше выпустить друг друга…

Проклятый самовар, которого черт угораздил вскипеть именно в этот момент, разорвал наши объятия.

— Сестра, что ли? — спросила кухарка, ставя самовар на стол. — Вот оно кстати — и самоварчик вам!..

«Кстати!.. Черт бы тебя побрал с самоварчиком!..»

— Сестра, что ли?

— Невеста! — сердито сказала Русалка.

Баба укоризненно покачала головой и, уходя из комнаты, наставительно пробормотала:

— Сперва надо под венец, а потом уж целоваться!..

— А мы вот наоборот!.. — злобно крикнул я кухарке, а Русалка вдруг стихла и пригорюнилась… — Что ты, голубка? О чем?..

— Я поссорилась и с папой, и с мамой… Теперь ты один у меня…

Расплакалась вдруг, как маленькая девочка. Я утешал: пил с ее глаз слезы!..

— А где же ты, невеста, ночевать будешь?..

— В номерах!..

— То-то!..

Пошли отыскивать номера. Перевезли туда вещи. Долго гуляли по улицам города и обсуждали, как нам теперь быть и что делать. Оба боялись кухарки. Решили скорее повенчаться…

— У меня нет еще подвенечного платья!

— Зачем? Не все ли равно?

— Нет. Я хочу в подвенечном и… с певчими!..

— Не все ли равно?

— Нет. Уступи мне, милый! Ведь это бывает только один раз в жизни!

— Ну ладно, Бог с тобой! Но имей ввиду, что, во-первых, фрака у меня нет, а во-вторых, я его ни за что не надену…

— Ты как хочешь…

Начались приготовления к венцу и свадьбе. Я, как угорелый, бегал к попу, к шаферам, к свидетелям, а она — по лавкам, портнихам. Обедали у меня. Кухарка уже не сердилась, относилась благосклонно, только все торопила:

— Когда вас поп-то окрутит?.. Вы бы уж скорее! Долго ли до греха… — говорила она и, остановившись около притолоки, с завистью прибавляла: — А мой милый вот уже третий год в сырой земле лежит!..

Осталось всего три дня до свадьбы. Все было готово, все устроено, все сделано, и я томился и не знал, куда себя деть. Русалка говела, исповедалась, была настроена очень религиозно и наотрез отказалась целоваться. На этой почве вышла даже маленькая ссора:

— Не приходи ко мне!

— Почему?

— Мешаешь молиться…

— А тебе хочется быть святой?..

— Да, в эти три дня я хочу быть святой!..

— А завтра можно прийти?

— После обедни… Завтра я причащаюсь.

— Русалочка! Милая! Ты и без того святая. Я хочу молиться на тебя!..