Чириков Евгений Николаевич
Шрифт:
Лицо Лады было восторженно, глаза устремлены в звездное небо, и вся она, казалось, покинула этот мир и улетела в далекую сказку своей жизни. Вспоминала, как они венчались в деревенской церкви и потом как ехали в Крым…
— А я, Лада, в это время терзался страшными муками и думал, как прутковский «юнкер Шмидт» [388] , осенью застрелиться, — неожиданно вставил Борис.
Лада оборвала рассказ и удивленно посмотрела на склонившего голову Бориса:
— Ты? Почему? Ты был тогда влюблен? В кого?
388
…прутковский «юнкер Шмидт»...— герой шуточного стихотворения Козьмы Пруткова «Юнкер Шмидт» (1854).
— Потому что вот тут-то и разлетелась вдребезги моя первая и единственная сказка жизни. Не понимаешь?
— Нет…
— Понятно: в счастье люди слепнут и глохнут. Я тебя любил…
— Как? Не пон…
— Как сорок тысяч братьев вместе любить не могут [389] !.. — сказал Борис и засмеялся. — А ты была в кунсткамере, а слона-то и не приметила [390] . Хорошо, что тогда глупости не сделал, — вот теперь и пригодился тебе…
389
Как сорок тысяч братьев вместе любить не могут!.. — слова Гамлета (У. Шекспир. «Гамлет». Акт V. Пер. Н. А. Полевого, 1837). У Полевого отсутствует слово «вместе».
390
…была в кунсткамере, а слона-то и не приметила. — Компиляция содержания басни И. А. Крылова «Любопытный» (1814).
— Не поймешь, когда ты говоришь серьезно, когда шутишь…
— А если, Лада, вся жизнь моя стала «смешной и глупой шуткой» [391] ? Все прошло и поросло травой забвенья…
— Теперь не застрелишься?
— Нет!.. По каким-нибудь другим причинам, возможно. Не отрекаюсь. Но из-за любви… не стоит она теперь того!
— А неужели тогда ты… мог… из-за меня? Вот уж не подозревала!
— Тогда? Ты даже и вообразить не можешь, как я мучился. Вы уехали, а я… Не помню, что меня удержало тогда. Должно быть, только гордость, мужская гордость…
391
…«смешной и глупой шуткой». — Строка из ст-ния М. Ю. Лермонтова «И скучно, и грустно» (1840). У поэта: «И жизнь, как посмотришь с вниманьем вокруг, — // Такая пустая и глупая шутка…».
Борис говорил уже совершенно спокойно, с ироническим оттенком, и Ладе было жаль, что такое красивое страдание преодолено и рождает теперь у Бориса только усмешку.
— Неужели ты так любил меня, что мог застрелиться? И как я не замечала? Бедненький Борька!.. Ты был такой серьезный и застенчивый, почти совсем не говорил со мной. А знаешь?.. Теперь уже можно признаться… Одно лето, когда мы все еще были в гимназии, ты мне нравился больше Владимира. Ей-Богу! Честное слово! А потом уж… потом полюбила Володечку… Ах ты, бедненький! Ну, не поминай лихом и не сердись, что перенес когда-то эти муки… Ведь все это было так красиво и поэтично!..
Лада поцеловала в голову Бориса и вздохнула. Взяла его «мертвую» руку в свою и стала ласково гладить.
— Что с тобой? Боря! Борис!..
Борис вздрагивал от подавляемых рыданий. Такая острая жалость пронзила душу Лады. О чем? Ведь все прошло, все позабыто. Ведь теперь уже нет страданий, и только одни далекие воспоминания. Уговаривала, а у самой прыгали слезы и дрожал голос:
— Боря! Ведь, все это сказки… все сказки!.. У тебя есть невеста и…
Борис сорвался с места и убежал в глубину сада. Так тревожно стало на душе Лады. Так хотелось как-нибудь утешить этого взрослого мужественного человека, плачущего над призраками прошлого. Могла ли она думать, что Борис так любил ее! Хороший он. И смешной: вспомнил и расплакался… Вот тебе и сказки!..
Хуторок Соломейки стоял на отскочке, вдали от железной дороги и от шоссе; «своя» дорога к нему была, и по ней только туда ездили. Но привлекал поэтому этот хуторок внимания ни «белых», ни «красных». Когда-то Соломейко был станичным писарем, а после стал хозяйничать на купленном хуторке и жил теперь трудами рук своих с огородов и сада. Последний год старик ослаб, потерял былую энергию, колоссальную трудоспособность и самый интерес к труду. Точно увял Соломейко, раньше веселый говорун, любивший и выпить, и пошутить, и песни попеть казацкие. Стал угрюмый, задумчивый, точно всегда разрешал в уме какую-то трудную задачу. Неразрешимая задача! Старший сын, Петр, — у «белых», а младший, Павел, — у «красных». А сердце отцовское не поделишь. Старик не любит и боится больше «красных», да и «белых» недолюбливает. «Белые» делали обыск и увели лошадь; «красные» забрали корову. Одни ругали «товарищем», другие — «буржуем и кадетом», теперь застраховался от всякой опасности: однажды, когда победителями были «белые», приехал повидаться с отцом старший, Петр, и выдал старику «охранный мандат», в другой раз, когда были победителями «красные», приезжал младший, Павел, и тоже выдал «мандат». Можно бы хозяйничать, да нет на душе успокоения: Бог знает, когда и как кончится вся эта злоба, и стоит ли трудиться… Для кого? Для которого из сыновей? А сам он уже стар и немного ему надо…
Иногда он заходил в сад — посидеть в сумерках и разогнать хмурь разговором с Борисом и Ладой. Говорил, что пора бы за покойной женой, подальше от этого зла, к Господу Богу на покой, где нет ни белых, ни красных, а только одни грешники. А когда Борис с Ладой говорили ему слова утешения и старались поддержать его дух и энергию, то безнадежно махал рукой и говорил:
— Точку в жизни потерял!.. Ногами опереться не во что… И все люди тоже потеряли точку… Не видно, где правда. Сперва думал — она у белых, потом стал думать, что у красных. А теперь ничего нет, одна злоба и грабеж, убийства и пьянство. Один разбой везде…
Долго молчал, смотря тупыми глазами в землю, потом, тяжело выбросив из легких воздух, разводил руками и думал вслух:
— Видно, один на свете остался: от Петра давно ни слуху, ни духу нет. Ждал, что теперь Павел явится или весточку подаст, — тоже ничего… Может, одного там, другого здесь убили. Помирили… А хорошие оба ребята были… Жить бы да жить, а они… Брат на брата, отец на сына, сын на отца!.. Помирать надо…
Вставал и медленно уходил, смотря в землю.