— Так неужели выдаст? Тебя? Друга? — возмущенным шепотом спросил старик.

— Не знаю, — задумчиво произнес Павел, а Борис тронул Ладу за руку:

— Нам лучше не идти.

— Пустяки! Все мои гости, и больше ничего.

Вышла из кухни баба и удивленно посмотрела и послушала. По голосам узнала Ладу с Борисом и подумала: «Что-то тут не так». Она уже и раньше об этом подумывала. Кое-что заметила уже. Не настоящие это работники и что-то очень людей опасаются. Книжки тоже читают, и разговор между ними не простой, хитрый всегда. И вот тоже: хозяин строгий с ними, никогда не поклонится, а тут ночью в гости привел. И еще третий явился. Недаром старика «кадетом» называют. Тут что-нибудь неспроста. Опять «буржуи» сползаются. За что баба ненавидела «кадет» и «буржуев», и кого она называла этими именами? Под этим собирательным наименованием ей смутно чудились все ее личные недоброжелатели и враги, от которых ей выпала злая доля: пьяница-муж, бедность, побои полюбовника, пожар, от которого сгорела ее хата. Все это от проклятых «буржуев и кадетов»! Слыхала она, что старший-то сынок у хозяина в белогвардейцах. Не верили, что и младший — «красный», прикинулся только. А вот другой, который приехал с сыном, — настоящий. Это сразу видать. «Буржуй, — говорит, — твой хозяин; если бы не сын, Паша, — давно бы, — говорит, — к стенке поставили». Выпивши-то люди всегда правду говорят…

Раздумали, не пошли Борис с Ладой в дом. Павел не посоветовал. Один Петр пошел. И совет вполголоса, и то, что Борис с Ладой вернулись и скрылись в саду, — все это было так таинственно и подозрительно, что у бабы не осталось больше сомнения: «Что-нибудь буржуи задумывают», — конечно, враждебное, злое — против того, «настоящего», который ее «товарищем Мавром» назвал и винца стакан поднес да сказал: «Пролетарии, собирайтесь!» А оно как раз наоборот выходит: не пролетарии, а буржуи с кадетами собираются… «И хитры же, псы окаянные, чтоб им сдохнуть проклятым, чтобы лопнули у них зенки и вытекли чтобы…»

Не хотелось спать. На душе было тревожно от этого «случая» с двумя братьями. Лада с Борисом сидели на порожке бани и делились своим волнением. Павел сразу Ладе понравился, и она не ошиблась: когда шли в дом, он сказал Петру, что ему надо поскорее бежать и что он поможет этому делу. И, конечно, всем поможет. Говорил, что всего лучше бежать через Тамань в Керчь.

— Вот видишь, Борис, а ты…

— Никому я не верю, Лада.

— А Петру?

— Даже самому себе! Мы потеряли сами себя — вот в этом весь ужас и все наше бессилье… Я вот думаю: мог ли бы я протянуть руку брату, если бы мы были в разных лагерях? Тебе вот было приятно, когда они поцеловались, а меня передернуло. Я не мог бы. В этом для меня оскорбление и унижение…

— В тебе сатанинская гордость.

— Возможно. Мне этот поцелуй напоминает Христа и Иуду из Кариота [394] .

— Кто же Христос и кто Иуда?

— А скорее напоминает Петра, отрекавшегося от Христа во дворе первосвященника Каиафы [395] .

Говорили и не понимали друг друга. И потом сами запутывались в своих мыслях и чувствах и от этого погружались в тяжелое молчание, рождавшее ощущение полного одиночества, полного отчуждения от всего мира. Оставалось вдруг круглое одинокое «Я» и больше ничего. Нигиль!

А в доме шло свое. Там было похоже на библейскую легенду о «Блудном сыне» [396] . Роль блудного сына выпала на долю Петра. И отец, и брат Павел чувствовали себя хозяевами, единым отцом блудного сына Петра: не знали, чем угостить и как проявить свое подогретое вином внимание и расположение. И это оставляло неприятный осадок на душе Петра. Разве он не такой же сын? И разве он сам не мог бы угощать брата? Почему именно он должен разыгрывать роль несчастного блудного сына, а Павел чувствует себя господином в доме и проявляет неуместное покровительство? И делает это он с какой-то не подлежащей никакому сомнению правосознательностью. Точно вся правда и вся истина — только на его стороне, а Петр должен до смерти раскаиваться, что сделал непоправимую глупость и ошибку. Петр вовсе этого не чувствует, и ему все это «было бы смешно, когда бы не было так грустно» [397] .

— А здорово мы вас, Петя, потрепали? Вот то-то, брат, и оно-то, брат!

— Что ж, радуйся и веселись! Нас рассудит история, только история.

— Народ уже сказал свой приговор, а история дело темное.

— Народ? Какой народ? Народ и нас встречал цветами да молебнами.

— А потом? Когда вас раскусил?

— Что ты подразумеваешь под этим «раскусил»?

— Согласись, что ты все-таки очутился игрушкой в руках реакции?

Отец словно предчувствовал, что дело идет к размолвке, и старался поворотить разговор в другую сторону. Но ничего не выходило. Братья уже схватились и не могли расцепиться. Не слушали отца и продолжали, машинально чокаясь новыми стаканами, обвинять друг друга. Повышенный острый разговор долетал до мансарды, и неожиданно из двери наверх выглянул полуодетый «товарищ».

— Что за шум, а драки нет? — спросил он.

— Э! Гриша! Иди, — познакомлю… Хочешь вина?

— Женщин нет? Я, можно сказать, без галстуха.

— Бросьте вы эту философию! — просил старик, начинавший дремать под принципиальные разговоры, в которых сам черт ногу сломит. Появление Гриши немного убавило пыл столкновения. Примолкли было.

Баба принесла еще три бутылки вина: «товарищ Гриша» налил бабе стакан вина и сказал:

— Выпьем, товарищ Мавра! Смерть буржуям! Верно?

— А мне их что жалеть?

— А тогда пей до дна!

Вот тут и вцепился снова Петр:

— Ты, Павел, правду народную в устах этой Мавры прозреваешь?

И опять началось. Товарищ Гриша с недоумением слушал дерзкие слова Петра и наконец сказал:

— А вы, товарищ Борис, или как вас?

— Борис это другой, не этот… — подсказала баба.

— Меня зовут Петр Степаныч, и потом… я вам не товарищ.

— Слышу и чувствую… И удивляюсь.

— Чему именно?

— А тому, что в этом доме позволяют так разговаривать. Кто вы такой?