Дом воплощал в себе гармонию, комната — изысканный диссонанс. На окнах вместо занавесок — японские расписные экраны из шелка; стены не обшиты даже рейкой, но стесы бревен отполированы до матового блеска. Самая простая мебель, ни резьбы, ни узора, ни глянца — но на полу саксонская кобальтовая ваза с попугаями. Крашенный суриком настил, поверх него мозаичный меховой ковер. Клинки в драгоценных ножнах и ружья с наборными ложами устроены на скамьях, обтянутых грубым сукном. Друзы горного хрусталя и аметиста перемежаются с пучками сушеных трав. Удивительное сочетание варварства и утонченности.

И вот еще — она полуобернулась к выходу — прозрачная глыба то ли бесцветного хрусталя, то ли гутного стекла с выровненной поверхностью, а над ней — ее, Тэйни, портрет из эдинской квартиры!

— Синдром жен Синей Бороды, — язвительно произнесли из-за ее плеча.

Мужчина был тонок в кости, загорело-морщинист, темно-русые пряди густо присыпаны белым. Глаза совсем серебряные, только обвод радужки темный и зрачки. А взгляд то ли нагой, то ли обнажающий твою собственную душу.

— Простите, ради всего святого, мне не говорили, что сюда нельзя. А зачем у вас мое фото?

— Затем, что я в одночасье в вас влюбился, когда сюда на руках тащил, — он хмыкнул. — Грязную, как нищенка, пахучую, как портянка, — а еще вы причитали во всё горло от схваток.

— Почему вы обижаете меня и говорите неправду?

— И ведь верно, что зря, — сказал он с неожиданно искренней интонацией. — Оскорбился проникновением в святая святых. А с фото очень просто. На той стороне нашли негатив и переправили. Это, кстати, вольная перерисовка, я не люблю копий и вообще суррогатов. Кстати, коня вашего замечательного наши люди тоже увели с конезавода и сюда перегнали, исключительно из чистого озорства. Я на нем и приехал. Так что я примерно знаю, кто вы. Прямое мое дело: справки наводить. Да сядьте, что мы друг перед другом навытяжку стоим, — он пододвинул кресло, такое же архаически немудреное, как и вся мебель.

— И насчет моих вы знаете?

— Да.

— Девочка жива, муж умер. Так?

Он кивнул.

— Девочку я довез — чудом каким-то: она, естественно, в кювезе, инкубаторе таком. Доращивают до нормы, осложнений нет. А что до полковника… Официально — застрелился, чистя табельное оружие. Хоронили с большой помпой, невзирая на отсутствие жены; однако в закрытом гробу. Что уж там боялись показать — их дело. Через месяц после того — отставка президента по поводу тяжелой и продолжительной болезни. Где он — вроде бы и тамошние легены не знают. Говорят, в правительственной резиденции на каком-то острове. Ну, по их словам, матушка ваша и братья живы-здоровы, если вам интересно.

Но она не ощущала ничего, кроме тупого спокойствия, глубочайшей душевной немоты.

— Вы бы поплакали, что ли, Тэйни Стуре.

— Не могу, Денгиль. Всё во мне иссохло вместе с молоком.

Иссяк август, пролились моросящие, бесконечные дожди на альпийские луга и высокогорные рощицы, сбив последнюю листву: языки снега с перевалов удлинились; в воздухе заюлили белые мухи. Зима была здесь хоть и не сурова, однако ранняя. Денгиль теперь наезжал чаще, разрумянившийся, остро и весело поглядывал на Тэйни. Держал себя с ней как с родственницей, в лучшие минуты — как с дочкой: возраст как раз соответствовал. Привозил и своих парней. Все, как на подбор, были хороши: ладностью движений, естественным достоинством повадки, особым выражением глаз с затаенной полуулыбкой, неподдельно доброй и в то же время без обыкновенной прозрачности. «Дети не рабы, но свободной», — вспоминала Тэйни.

За столом в гостиной пили кофе, вели беседы, мимолетные и глубокомысленные в одно и то же время. При Тэйни особенно скрещивались словесные шпаги. Интеллектуальный уровень был на порядок выше, чем на подобных сборищах у нее дома, да и во Дворце.

Без них с тетушкой Глакией стиль и тематика резко менялись, разговор шел на пониженных тонах, но так, чтобы Тэйни могла кое-что уяснить себе из долетающих обрывков.

— Чужая страна… невмешательство… но люди, они тоже чужие, да?

— Ах, без высокого совета… полномочия, велика им цена, коли зеркальце разбито…

— Всех их я знавал и раньше (это Денгиль), но кто эта девочка среди них, не пойму, и они сами говорят лишь обинуясь.

Недели через две после этого Денгиль подошел к Тэйни, когда она вязала шарфик себе на зиму.

— Вот что. Малышка — мы зовем ее Хрейя, почти как колокол, из-за ее звонкого крика — она уже доросла до нормальной месячной, розовенькая такая, и из механической люльки ее вынули. Но с ней не всё как надо бы. Нет-нет, она не робот, но Маугли. Не выносит человеческих прикосновений.

— Как же вы с ней управляетесь? — спокойно поинтересовалась она, поднимая спущенную петлю.

— Как! Я же сказал — Маугли. Щенки сильно подросли, вот ее и кладут к ним на подстилку. Барахтаются вокруг нее, лижутся, ни один даже шутя за палец не тяпнет. Спят вповалку, едят вместе — кто из плошки, кто из соски. Обмывают ее, по всей видимости, тоже все скопом. Пробовали женщины класть себе на колени собачью шкуру, а поверх девчонку — не поддается на обман, орет. И ведь нормальное дитя во всех прочих смыслах, психолог что ни день проверяет. Пока нормальное. Вот и приказали, чтобы я привез вас.