В Эдине давно успокоилось. Однако те из выкормышей Марэма Гальдена, что не поспели окунуться в море, наводнили собою Лэнские горы и пока еще оттуда не повывелись. Вспоминалась прежняя война с Эйтельредом: и тогда убить медведя оказалось легче, чем передавить ос по одной. Но с этим худо-бедно справлялись.

А вот смех над обоими боевыми супругами продолжался. В их с Волком брачном союзе — перед Богом, но не перед людьми — было что-то заведомо ущербное, ложное, подорванное с той единственной ночи у самого корня.

Денгиль тем временем объяснял:

— Таких пещерных убежищ по всему Лэну несметно: древние капища Оддисены, еще пантеистической, замаскированные выходы в Дом — Домов тогда было с десяток, наверное, по числу сект, хотя теперешний всегда почитался особо. Жилища отшельников. И каждая такая нора сделана со своей хитростью. Да вот она, моя, чуть впереди!

Вход в пещеру, невидимый снизу, с тропы, закрывали кусты. Скальный карниз перед ним усыпан круглой галькой: разровняй за собою — и не видно, въехал ты один или вас целая сотня. Потому что дальше открывался целый зал, с нависшим сводом, но достаточно обширный, чтобы и отряду войти, и завести лошадей. И очаг здесь был: закоптелые булыжники вокруг площадки, покрытые слоем копоти и давно уснувшей золы. Дым от огня исчезал в трещинах между глыб, казавшихся естественными, рассеивался по пути и если показывался робкой струйкой, то далеко от убежища.

Все зашли в пещеру, переговариваясь чуть возбужденно. И сразу хлынул обвальный весенний ливень, смывая все звуки. Полыхнуло во всю ширь — и сразу же загремело так, что небо, кажется, разорвалось в клочья. И еще раз — почти так же близко.

— Это Сентегир сюда грозу наводит, — чуть испуганно сказал один из Денгилевых младших доманов. Как бишь его — да, Микаэль, сообразила Кардинена. — Самое бесовское логово.

— Бьет в рудные залежи, — прозаически объяснил Стагир. — Ничего, у нас в Сухой Степи бывает пострашнее, и то шайтана сюда не приплетаем.

— У вас, шейх-ини, прямо в воду ударяет, а может, в тех, кто летом в речке плещется, — сострил кто-то в темноте и тесноте невидимый. — Вот родичи ваши, песчаные каханы, и бегают потому неумытые.

Стагировы мусульмане, которые по своей вере совершали омовения истовее, чем лэнские выученики бродячих шейхов, — а о чистокровных христианах и не говори — принимали такие подкусы добродушно, тем более сейчас, когда и костер уже запалили, и дичь разделали и стали жарить на поду.

Та-Эль сидела у огня в дальнем от входа углу (самое почетное место), благодушествовала. Наружи перестало громыхать, ровный шум дождя смывал все сторонние звуки, отгораживая от мира пещеру, наполненную до краев соблазнительными запахами. Ей и обоим братьям уделили лучшие куски, обтряхнув налипшую золу и вздев на деревянную спицу.

— Э, ина, а вы остереглись бы есть, — влез со своими побасками неугомонный Микаэль.

— Что такое?

— Баран-то был мужчина, судя по рогам, и убит в самый разгар брачного сезона. Стагир у нашего высокого домана по-братски лицензию на неурочный отстрел выправил.

Это была напрасная трепотня, такое мясо было бы слишком грубым для еды. Но она поняла сразу все смыслы, что таились в намеке, покраснела, опустив к ногам шампур с надкусанным ломтем.

Денгиль, который сидел в отдалении от нее, недобро покосился на своего наглеца, шагнул к Та-Эль:

— Тут жарко, ина, и слишком много пустого гвалта. Пойдемте, я вам покажу, где можно отдохнуть.

Длинную щель от пола до сводов (только боком и протиснешься) она заметила еще раньше. За нею на полу валялся пестрый домотканый половик, вырубленное в стене ложе было покрыто шкурами. Денгиль нашарил свечу, запалил.

— Забирайтесь внутрь и отдыхайте, здесь такой поворот стенок, что и голоса человеческие не очень доносятся. А я пойду к нашим охотникам.

— Не ходи, — Стагир вошел следом, загородив весь проход. Черный, широкоплечий, в полутьме он казался солидней, старше своего брата, гибкого, точно ящерица.

— Я правду говорю тебе. Оставайся, — повторил он. На мой счет по твоей вине столько прохаживались, такую срамоту плели, что если и теперь струсишь, я и впрямь займу твое законное место.

— А мое личное мнение забыл спросить, князюшка? — спросила Та-Эль совсем тихо.

— Забыл, ты права. Хочешь, завтра с саблей в руке за это отвечу, иль тебе, иль брату, или обоим. Но сегодня — хоть отсидитесь тут, в самом деле!

Cellula. Келья. Раковина. Скорлупка. Камень нависал над постелью — не сесть прямо, только и можно заползти внутрь, улечься на бок или спину. Окольцованные руки робея подбираются друг к другу, касаются, сплетаются пальцами. И два голоса соединяются в один.

— Я тогда прогнал тебя. Ты простишь?

— Разве я ставила это тебе в вину? Ты вольный стрелок.

— Окрутился на кураж, точно кость бросил в игре. А ведь любил еще с той ночи при лэнской полной луне. Старик я для тебя — верных двадцать лет разницы, и никогда не хотел идти против твоего желания, твоей воли.

— Да и самой воли не узнавал.

— Та-Эль! Супруга моя… судьба моя…

В дрожащем свете огарка нагие мужчина и женщина впервые видят друг друга. Какая у тебя темная и гладкая кожа, и вся испещрена боевыми метинами: я читаю тебя, как книгу. А ты как жемчужина из холодной северной реки, моя возлюбленная: и груди твои полны сладости, и волосы твои — золотое руно, кожа твоя пахнет тополиной почкой на талом снегу. Губы твои на моих — касание ласточкина крыла, тело твое касается моего, как напряженный лук, поцелуи твои ложатся на мою нежную кожу тяжкой кровавой печатью. Ножны для моего меча. Копье для моей чаши. Ты поднимаешь меня до себя — я поднимаю тебя к себе — поочередно — всё выше и выше. И где-то в немыслимой вышине, со сладостным трепетом мы сливаемся в одно и гибнем друг в друге.