— Да оставь, привык я так, нечесаным!

Но она, как и раньше, пристает к нему, озорует.

— Не хочешь слушаться? Ах, так…

Он хватает ее за пояс, подбрасывает кверху — и вот она парит, как планер, в бледном то ли вечернем, то ли предутреннем небе. И нельзя ни рукой, ни ногой двинуть: сразу начинаешь проваливаться вниз. Юноша, который остался на земле, каким-то образом поддерживает ее в воздухе, поднимает снова.

— Классно! Горы будто смятая бархатная скатерть. А там лошади табуном гуляют, красивые!

Он отвечает — почему-то ей так хорошо его слышно, будто он совсем рядом:

— И дом свой видишь?

— Ага, и дом. Весь изнутри светится через окошки. И города: Алан, Лэн, Гэдойн, Дивэйн — тысячи светляков в траве. Вся земля в огнях. Эй, а небо почему пустое?

В самом деле, оно как будто не прорисовано — белесоватый туман.

— Слушай, протри небо, сделай звездочки, а?

— Небо — это мы мигом, — смеется он.

Проводит перед собой ладонями — и повсюду вокруг нее загораются звезды размером в георгин, начинают мерцать, переливаться и петь.

Девочка просыпается. Вполсилы горит ночник, на тумбочке у постели книга заложена ромашкой, стоит мейсенская синяя чашка с теплым питьем.

— Ой, нянюшка Глакия! Я опять красивый сон видела, только, жаль, проснулась. Как по-твоему, досмотрю его?

Нянюшка натягивает ей под шею одеяло.

— Конечно. Такие, как ты, всегда находят конец своих снов. Уж когда и где — неважно, но находят.

Бусина двадцать восьмая. Альмандин

Карди-кахана соскочила со спины Бахра, бросила кешику конец уздечки: веди к коновязи. Пошла, на ходу отодвигая со лба покрывало и раскрывая объятия:

— То-то мне старина Абдо толковал, что у него для меня гость, нежданный и желанный. А это ты меня ищешь!

Да, то был маршал от кавалерии Нойи Ланки, улыбчивый и смущенный. Чуточку увял и подсох, медовые глаза повыгорели, но еще вполне молодец, по-прежнему бабья пагуба. Однако давно женат и, вот удивительно, любит.

Конечно, поцеловались, похлопали друг друга по спине.

— Пошли ко мне, кормить буду!

В шатре расстегнула и бросила на ковер широкий пояс с почетной кархой (не рубить — красоваться только), стянула сапоги. Уселись возле скатерти, скрестив ноги: она привычно, он — чуть неуклюже.

Одеяло с аппликацией, закрывавшее вход, задергалось. Ввалился, радостно пища нечто непонятное, кругленький младенец с хохолком на макушке, потопал к Карди, шлепнулся между ней и котлом и запустил ручонку в жирный рис с бараниной.

— Надеюсь, ты простишь нам несколько вольные манеры, тем более, что эта штуковина так и названа в целях просвещения: бешбармак. Пять пальцев, — Карди наполняла кушаньем фарфоровые миски, ловко орудуя половником над мальчиковой головенкой.

— Он уже все десять извозил и рыльце впридачу, — добродушно проворчал Нойи. — И до меня добрался. Как говорится, после сытного обеда вытри руки о соседа. Твой?

— Что ты, мой уже наездник. То Басим, сынишка нашей младшей. Пойти разве сдать его по принадлежности.

Вернувшись, она заварила чай из прессованной плитки, струганной ножом, масла, молока и перца с солью. Нойи покосился с неприязнью, но отхлебнул из своей чашки с двумя ручками изрядный глоток.

— Знаешь, если трактовать эту бурду как суп, то очень даже подходяще. А сколько лет твоему наезднику?

— Шесть, мой милый. Шенкеля у него, понятно, слабоваты, но на послушной лошадке даже гарцует.

— Идиллия! И все-таки не понимаю я тебя. Даже посмотреть на нас не хочешь. В Эдине сейчас здорово. Первые-то годы было ни шатко, ни валко, а нынче новое правительство ставим. Керг — министр юстиции, Армор — обороны, Хорт — здравоохранения и социальной защиты…

— Имран командует комитетом по делам религии, культуры — и печати, естественно. Цензурует. В общем, справа каганат, слева легенат, а посередке гвоздик. Лэнский гвоздик, как и раньше.

— Они тебя помнят.

— Еще бы не помнить. Магистр для помпы, без присяги, без власти. Всеобщее доверие и любовь.

— И в конце концов ты не имеешь права уйти от дел… безнаказанно.

Карди оттолкнулась от пола, встала.

— Так. Это они тебя подучили и поручили говорить о тайном или ты сам по дурости выступил?

Взгляд у нее был совсем прежний: темный, проникающий до сердца ледяным острием. И голос тоже.

Он потупился, потом снова воспрянул.

— Слушай, ну пойми меня правильно. Пусть легены тебе разрешили почетную отставку, уж кто-кто, а ты ее заслужила. Но не стыдно тебе быть порядковым номером у твоего лихого пустынника?