— Наш. Ты наш сын.

— Эй, не ори на маму, Отт! — взъярился Пауль, тоже красный от злости. — Я не меньше тебя ошарашен. Но все это ерунда. Мама верно говорит: кровь, раса — мура собачья.

— Но не семья, — ответил Отто.

— Конечно, и мы — семья. Что случилось при нашем рождении, то случилось, и ладно. После войны скольких детей усыновили. На твоем месте я бы радовался.

— Чего? — поперхнулся Отто. — Сдурел, что ли?

— Конечно, радовался! — Пауль тоже завелся. — Потому что не перестал бы быть твоим братом, а мама с папой не перестали бы быть моими родителями. Но вся страна не желала бы мне сдохнуть…

— Лучше мне сдохнуть!

— Нет! — вскрикнула Фрида.

— Дурак ты! — сказал Пауль. — Ну и что с того, что ты не еврей!

— Я еврей! — заорал Отто. — Я не хочу быть с ними! Одного сегодня чуть не прикончил. Зачем вы мне рассказали? Я еврей!

— Все равно ты бы узнал, — ответила Фрида. — Пойми, Отт, гестапо дотошно проверит каждого германца. Всем налепит ярлыки. Остались документы. В больнице — бумаги на усыновление. В ратуше — твоя метрика. Мы должны были тебе сказать, чтобы выработать план…

— Какой план? — сквозь слезы выкрикнул Отто. — Нет никакого плана! Потому что меня нет! Нет Отто Штенгеля! И никогда не было. Я не существую.

Он схватил куртку и ринулся к двери.

— Отто! Не уходи! — закричала Фрида. По лицу ее катились слезы.

— Кончай, Отто! — приказал Пауль. — Сядь на место!

— Чего разорался? — в бешеной злобе прорычал Отто. — Чего раскомандовался? Ты мне не брат!

Ночь Отто провел в Народном парке среди сказочных изваяний, однако на рассвете вернулся домой. Ныло закоченевшее тело, болела душа, но слезы высохли. Родители не виноваты в его мучительном смятении, страхе и одиночестве всеми отвергнутого изгоя. Виновен Гитлер. Теперь нацисты — не заклятые, а смертные враги.

Чтобы в столь ранний час не скрежетал лифт, Отто пехом одолел лестничные пролеты и вошел в сумрачную кухню. Мать так и сидела за столом — видно, всю ночь не шелохнулась. Отто кинулся к ней, обнял.

— Прости, мам. Прости меня.

— Ничего, Оттси, ничего, — прошептала Фрида. — Видали, опять плачу. Я уж думала, и слез-то не осталось. — Она прижала к себе сына. — Я очень беспокоилась. До часу ночи Паули тебя искал. Папа тоже хотел пойти, но обессилел. Обзвонили твоих друзей. Все думали, тебя схватили за то… что вчера сделал.

— Прости, пожалуйста, — повторил Отто. — Зря я убежал. Не подумал.

— Ты же знаешь, что бы ни было, мы вас любим, — приговаривала Фрида. — Вы наши мальчики.

— Знаю, мама. Мы неразлучны. Навеки.

По Фридиным щекам струились слезы.

— В сердце своем, сынок, — прошептала она. — В своем сердце.

Отто прижался лицом к ее мокрой щеке. Он расслышал мамину боль, а соленые ручейки горя подтвердили его догадку.

— Меня заберут, мам? — спросил Отто.

Фрида не смогла ответить.

Привалившись к косяку, Вольфганг слушал их разговор из спальни.

— Наверное, Отт, — прокаркал он — табак и чахотка славно потрудились над его горлом. — Видимо, заберут. В газетах пишут, что полиция определит «расово ценное племя». СС открывает сиротские приюты. Гиммлер собирает детей.

— Господи, что ж они за люди? — чуть слышно сказала Фрида. — Осталось в них хоть что-нибудь человеческое?

Печаль Отто сменилась испугом. Даже в сером утреннем свете, сочившемся в окна, было видно, как он побледнел. Редкое зрелище. Отто давно наловчился скрывать боязнь, и родные считали его бесстрашным. Однако перспектива опеки СС на секунду ужаснула даже его.

— Я спрячусь, — наконец выговорил он. — Они заявятся, а меня нет. Уйду в подполье. Схоронюсь.

— Тогда возьмут нас. — В дверях детской стоял Пауль.

— Вечно здравомыслящий братик, — горько усмехнулся Отто.

— Сам знаешь, так и будет. Тебе противно это слышать, а мне противно говорить, но если тебя не найдут, накажут нас. Мне все равно. Я сбегу, начну воевать — в твоем духе. Но папе нельзя опять в лагерь.

Отто кивнул. Брат дело говорит, никуда не денешься.

Вольфганг отвернулся, устыдившись звания самого слабого семейного звена.

— Ты прав, Паули, — сказал Отто. — Бесспорно. Всегда чертовски прав. Пусть меня заберут. А потом я убегу.