— Как в Сочи? — возмутилась Панкина, смутилась было, что дипломатические способности ее оказались на уровне домашней Мурки, но не долго мучали угрызения совести, через минуту вновь она воспрянула духом:

— Какой же это мужик, если он по тропке домой не бежит? — подбоченившись, грозно спросила она односельчанок. — Какой, я вас спрашиваю? Да его с моим Федей в жисть не сравнить. Какая ему цена, если он с духами в авоське в никуда бежит?..

— Тебе, Катерина, хотел подарить. За труды твои великие, праведные.

— А что? Я бы его быстренько образумила. Как и Федю, — объясняла Панкину народу. — Мой тропку домой — крепко выучил. А не образумь я его, был бы таким же собачьим хвостом, который зазывно подманивает юбки. Разве сравнить его с моим Федей, у которого все же дом и семья?

— Памятник тебе, Катька, надо поставить за такое. Это правда.

— Прямо у всесоюзного курятника. Спиной к колючей проволоке, — поддакнула с юмором Матвеиха.

— Да, мой Федя — мужик, а этот что? Где его дом?

В толпе не отвечали, сами терялись в догадках, долго судили-рядили и о многом все-таки догадались: у этого человека вообще нет дома. Он ему просто не нужен. Он какой-то вечно бездомный. И в женщине его почему-то не ищет, даже не ощупывает душою опору. Какой-то пожизненный бомж Марья было постоянно прописала его в своей жизни, а Агафончику нужна была прописка лишь временная. Почасовик он, в любую жизнь приходит только за малым. А получив это малое, с ноготок махонькое, летит по ветру дальше. И легко летит, без чувств же человек, пустой, как семя чертополоха, мертвяк. Да сразу ли догадаешься, что перед тобою не мужчина, сильный, полноценный, радостный, а пустопорожняя кожура? В мужчине всегда так хочется видеть силу. Хоть какую-то силу. И жизнь… Иной раз даже такую, когда по тропке все же к тебе бегут, а не от тебя…

— Вот я и сказала — это совсем не мужик! — резко махнула рукою Катя. — Это…

Она бросила взгляд влево, вправо, но мысль, глубокая, мудрая, емкая, такая, чтоб всех сразить и удивить, не приходила в голову.

Тучка снизилась над деревней, что-то шепнула докладчице.

— Буланчик это общественный! — обрадованно, что нашлась точка опоры для речи, выкрикнула она. — Как в стаде.

— Буланчик, говоришь? — переспросила и вынесла иное определение Матвеиха. — Слишком это хорошо для него. Нет. Это мелкий халявщик, для бабы — ничто, значит. Ноль поганый.

— Мотылек! — азартно выкрикнула Катя.

— Вредоносный до могилы! — охотно поддержали ее собеседницы. — Решил устроить тут скамейку запасных.

— Никчемник!

— Шелуха! Только праздники любит!

— У, толстый кочан!

Катя к этому хору голосов добавила свое очень грозное:

— Я таких терпеть не могу, — отчеканила твердо она.

— Нам в деревне и Феди достаточно, — поддакнули ей на лужайке.

— Теперь понятно, почему я кинулась Марью защищать? — объяснила Катя односельчанкам. — Задумала операцию «Внезапная ярость» и начала писать ему открытки, мол, так и так, я, Дуня из Колюпановки, по тебе соскучилась. «При-изжай, Николяша, дам тибе на зубы. И костыль подарю». Девчонка и поверила… Начала над ним подтрунивать. Какая любовь тут, когда смеху много?

Покачнулись от хохота односельчанки, даже лопатой махнула Кирилловна, защищаясь от какой-то неправды, от какой-то неточности…

Догадавшись, о чем все думают, Панкина густо покраснела, жалобно перевела взгляд с одной женщины на другую.

— Так ведь Федя… — пролепетала она. — У него душа болит за меня, за детей. Футболки, помнится, дочкам из Воркуты присылал. Хоть и футбольная команда, но своя же… А этот… Ему никто не нужен, он только сам по себе. Опять же Федя деньги домой несет…

— Ага, видели мы это собственными глазами… — усмехнулся было народ, но Кате в этот момент — не до публики. Набирая силу, огнеязыкая артиллерия ее опять вовсю гремела над картофельными полями.

— Такой — это как ворюга! Влез в один ларь, пошарил, пошарил и сбежал. Решил в другой ларь влезть. От чужой молодости еще бы прихватить. Своя-то убежала, чужую бы догнать и хоть что-то из нее вытащить. Но тут я, контролер народный, его за руку и хватанула.

— Ошибочка вышла, Катя, надо было за ногу хватать.

— Как? Если он навечно бездомник? Охотинспектор какой-то… Или как в магазине — протухшая селедка в нагрузку.

— Точно, — спешно подхватила молчавшая до того Тимофеевна. — Зачем нам такая нагрузка? Душа, в которой нет хоть печали за другого, в нашей деревне не выживет.

Подняв руку, мол, погодите, не перебивайте, я еще не закончила речь, Тимофеевна продолжала:

— Деревня — не простор для грязи. У нас все зоркие, умные. Тут каждый в нужное время все увидит, быстро смекнет, что к чему, и вовремя докладную на небеса напишет. Молодец, Панкина, что вырвала с корнем плута отсюда! И верно, вместо компаса ты у нас.