— Леонтий, ты о ком? — удивленно спросил хозяин дома. — Чем тебе наши гости не пришлись?

— За такого тоже пить? — взвыл Леонтий, хотел было опереться на стол, но рука соскользнула, он поднял ее и наотмашь, будто топором, хрястнул по лицу соседа, который тут же покатился под стол.

— Убил! Убил! — вскричали женщины, а мужики, кто под стулья за упавшим, кто — держать Леонтия, чтобы богатырской, накачанной в кузнице, силушкой своей не вырубил бы он еще кого-нибудь.

— Что он тебе плохого сделал, урод? — бросилась на кузнеца жена Гавриила Катрина, причитая: — Вы живете в разных деревнях, за жизнь словом не перекинулись. Ирод ты кровяной!

— Это я-то кровяной? Живу на кузне, у меня теперь никого и ничего, и я ирод?

Опять поднял свой могучий кулак Леонтий, но мужики быстро его перехватили.

— Убью, все равно убью!

Раскосмаченный, злой, кузнец бился в руках мужиков, как дурной огромный зверь, только крупные, чистые, как у ребенка, слезы почему-то текли по лицу.

— Но за что?

— Знает он за что… притворяется, что не понимает.

Гавриил уже сидел за столом, размазывая по лицу кровь.

— Милицию! Милицию! — орала жена.

— Не надо милицию! — вышел из-за стола посаженный отец и предложил: — Вначале сами разберемся…

— Наша земля, сами знаете, древняя, — неторопливо начал Степаныч. — В «Летописи временных лет» о ней упоминается на 50 лет раньше, чем о Москве. Здесь закончил свой поход Батый. Мошкара, видать, зажрала, хвосты коням отгрызла.

Действительно, в полесских болотах заглох топот монгольских коней, изветрилась дикая сила воинов Батыя.

Полесье манило еще многих завоевателей. В деревушке, что лежала у тракта, остановилась как-то польская королева. Вышла поглядеть на свои новые владения и потеряла кольцо с драгоценным камнем. Крестьян в поисках его вынудили исползать, излазить, на ощупь перебрать каждый клочок земли. И хотя кольцо украли придворные, изрядно пороли только полешуков.

Иноземцы боялись оставить тут даже свой крошечный ценный камешек, а сами прихватывали все, что попадалось под руки. Не могли прихватить только… землю. А она, богатая травами да речными затоками, веками любила журавлей и беззащитных, как птицы, людей.

— По этой дороге, — показал Степаныч за окно, — и немцы пришли на нашу землю. По этой же дороге и ушли. Хватит нам войн и потерь. Давайте все миром решать. Прошу за мной в другую комнату. Не будем мешать молодым. Гуляй, свадьба! — выкрикнул он перед тем, как захлопнуть дверь в соседнюю горенку.

Какая-то старушка тут же кинулась к невесте:

— Прости, дочка! У бульбяшей бывает ли свадьба без драки? Значит, жить будете много лет. Детей много народите.

Долго еще не мог говорить Леонтий, все у него тряслись руки, а мужики, чтоб замять ситуацию, начали вспоминать прежнюю жизнь, мол, раньше как было? У полешука, если сдохнет корова, идти ему по миру, это было большим несчастьем. Теперь колхоз — другую корову выделяет.

В соседней деревне, к примеру, какая хлябь была? Старики говорили, что это дыра в бездну, в предсердие земли. Месяцами машины скидывали туда камень, который вначале уходил как в пропасть. Но вот наконец-то перестала булькать болотина. Теперь на месте этого чертова входа — улица. Новая. И семьи на ней новые. Какой единоличник одолел бы такое? Огромную работу вместе выдюжили!

В Полесье не ломают сараев. Даже если покосились в них оконца и почернела на крыше солома. Ведь из большого теплого гнезда, свитого над темной соломенной крышей, каждое лето выглядывают лукавые аистята, при виде которых в душу белоруса напрочь поселяются покой и радость.

— У меня же теперь никого и ничего до конца дней не будет! — закричал и ударил кулаком по столу Леонтий. Но потом присмирел и с горечью в голосе начал рассказывать, что много лет назад, когда немцы с автоматами в руках запихнули полешан в одну хату и подожгли ее, он собственными глазами видел, как вспыхнули волосенки на голове его младшенького ребенка. Жена сбивала пламя, пока в дыму не задохнулась сама. Рядом забылись уже навсегда еще два его сына. Леонтий рванул к ним, отталкивая от своих детей мечущихся погибающих односельчан, но так жахнуло вдруг ему в глаза огнем, что поневоле он отпрянул к двери, чтобы ухватиться за косяк.

Он совершенно не слышал выстрелов, когда рвал доски к себе. Немцы не слышали треска досок, потому что трещал, рушился весь дом. Они стреляли в огонь, чтоб полешуки знали, от арийской пули погибнет каждый, кто смеет помочь партизанам. В тот же вечер в Берлин ушло донесение: «Погиб рыцарь Белорусского народа Логвин. За его смерть отомщено. В ближайших деревнях — ни одного человека».

В результате три сотни крестьян ушли с дымом в воздух.

Шлейф дыма еще долго стелился в тот день чуть ли не по снегу, видно, к плохой погоде, и достигал уже леса. Вдруг фашисты увидели в этом шлейфе чью-то руку, чуть дальше мелькнула из дыма нога. Яростной пальбой в невидимку закончили они операцию по запугиванию окрестных деревень.

Немцы зверствовали в Полесье так, будто хотели убрать отсюда абсолютно все жизни. Тут располагались два концлагеря для военнопленных и один — для жителей окрестных деревень. Замучено в них 30 106 человек, на каторгу вывезено 10 000. К тому же был взорван мост через реку Пину, сожжены вокзал, речной порт, многочисленные гидротехнические сооружения Днепро-Бугского канала.

Леонтий тогда спрятался на чердаке среди сена, боясь дохнуть. Невыносимо болели обгоревшие руки, ноги, душа рыдала, когда вспоминались горящие дети и женщины. Он долго гадал, стоит ли обратиться за помощью к хозяевам дома? Жизнь так неожиданно переменила людей, словно никогда они прежними и не были.